Том 8. Рваный барин

– За нашу несчастную Россию!

Журналист ответил неопределенно:

– Вы так ее любите…

И его загоревшийся взгляд что-то сказал хозяйке.

– Вы расстроены?

И она еще спрашивает! Его мысли (они жгли его) кружились и вскрывали до глубин ту, казалось ему теперь, постыдную роль, которую играл он и его соотечественники на этом парадном обеде в честь еще одного, убежавшего от России. Политики! Называвшие себя вожаками масс, они здесь, в прекрасном далеке, все еще гордо похаживают. Вожди должны уметь умирать, а не ходить по обедам. Долой маски! И они еще пьют это святое вино, спасенное чьей-то кровью! Чьей кровью?!

Для него и всегда было ясно, а теперь эта «кровь» плескалась в его стакане. Это – их кровь, вот этого одноглазого капитана, пролитая за родину, и та, что – омочила пески прусские и поля галицийские, за чужое дело, вот, за то, чтобы Буаренары тщеславно поили бросивших родину беглецов. Позор!

Вязов выпил еще стакан.

– Через это винцо все видишь в розовом свете! – сказал Буаренар.

– Даже кровь! И национальный позор! – резко сказал журналист по-русски.

На него посмотрели.

Да, он был пьян. Со вчерашнего вечера был он пьян, когда под «Аркой Звезды» встретил репортера грязной русской газетки. Репортер был одет щегольски, под руку с дамой bien chic, с гаванной в плоских губах воришки. Репортер воскликнул:

– И вы бежали?!

Журналист (он не мог простить себе этого) растерялся и не ответил. Да, бежал, чтобы писать о пожарах и ворах в каком-то «Радио». И ему сказал это продажная тварь, лакей новой власти, «пребывающий здесь» с важными «поручениями»! По-зор! Надо кончить этот позор. Надо быть там, кричать из последних сил, звать, будить, писать хотя бы на старых пакетах, хотя бы на содранных обоях! К родине идти и слезами омыть ее израненные ноги… Или пусть затопчет… А эта кровь!

И он еще с нестерпимым чувством сознанного позора выпил стакан.

Спор о барашке еще продолжался.

– Почему вы молчите? – спросила m-me Буаренар. Вязов пронизал ее пьяным, вдруг загоревшимся взглядом.

– Вам и моим скажу! Тевтоны размяли бы галлов и англосаксов в мякиш, если бы не глупые бараны – скифы! Позор!

И крикнул пьяно своим:

– Скифы, на ме-сто! Самоеды, на родину!

Встал и вышел.

Гости заволновались:

– Что такое? Переведите! Что он сказал?

Побледневшая m-me Буаренар теребила колье на пышной груди. Наконец, сказала:

– Он… он, кажется, болен… бредовая речь…

– Просто мое «пушечное» играет. Да, винцо строгое! – крикнул т. Буаренар, сильно хвативший. Он даже расстегнул две пуговки на жилете и напевал-мурлыкал ходовую песенку:

Пей за Францию, дружок,
За французский штык!

Наутро в одной бульварной газетке был блестяще описан обед у Буаренаров и в двух словах сообщалось, что «заявившийся незваным русский анархист Вязов кого-то хотел оскорбить, но был выдворен соотечественниками».

В 12 ч. позвонил префект полиции:

– Скажите, m-me Буаренар… что у вас случилось?..

– Ровно ничего. Один русский мосье выпил больше, чем следует… пустяки… Почему вас вчера не было?

– Простите, дела. Будущий четверг меня ничего не удержит. Ах, да… Ваш знакомый русский журналист… Вазин, кажется, бросился в Сену. Сегодня нашли его труп.

– Боже мой!

После короткой паузы m-me Буаренар сказала:

– Будущий четверг, помните!

– О! Видеть вас и пить «пушечное» вино – две вещи, перед которыми отступает все.

Тем и кончилось.

Алушта 1920 г.

(Юг России. 1920. 14 (27) авг. № 114 (307). С. 2)

Голос зари

Моему Сереже

Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая, и расцветет как нарцисс.

(Исайи, 35, 1)

Было это в те дни, когда Дух смерти вынул из человека сердце. Тогда люди ценили кровь ниже плохого вина, а слезы были дешевле соли.

В те дни жил на Востоке человек, именем Али, по отцу Гасан. Он почитал Бога и держал Закон в сердце. Много зим прошло над его головой: стало его лицо, как глина, запали и почернели щеки, трудно было глазам от солнца, а рот ввалился, и голова качалась, как тыква над порогом, когда подует ветер.

Враги совсюду обложили страну ту, угрожая мечом и голодом, и чума обуяла души: помутился разум, как от вина, и все хотели больше собрать себе. Тогда добрые притаивали свое, а сильные угнетали слабых.

В те дни старый Али любил сидеть у мечети, окончив вечернюю молитву. Сидел и глядел на море, и мыслями вопрошал Того, Кого видел сердцем в далеком небе и в море без конца-края; Кого слышал в шуме волны морской и в журчанье бегучего арыка; в песне вечерней птицы на сухом орехе, и в блеске звезды вечерней, и в голосе, что жил в сердце Али Гасана.

Думал Али о болях, посетивших тело, и о теле думал:

«Вот и конец близится, – что же останется? Что не умрет от меня, Али Гасана? что вечно?»

И голос вечерней птицы отзывался в душе его:

«Душа твоя не умрет, Али. Живая душа твоя».

И еще вопрошал Али, помня слова Пророка:

«Что есть душа моя?»