Том 8. Прощеное воскресенье

Прямо от здания ЦК компартии начиналась обширная площадь имени Карла Маркса, на которой в дни торжеств проходили военные парады и демонстрации трудящихся. К площади примыкал широкий бульвар. Здесь, на центральной площади города, сейчас была развернута сортировочная площадка для пострадавших. Раненые стекались сюда со всего города сами или их привозили на студебекерах. Здесь врачи определяли степень тяжести ранений каждого пострадавшего, а медсестры вешали на них карточки из квадратиков картона: № 1 (срочно), № 2 (отсроченная операция). Пострадавших с биркой № 1 санитары разносили вдоль бульвара по импровизированным операционным столам – добытым из развалин дверным полотнам, установленным на каких-нибудь ящиках. Все ближайшие улицы были заполнены ашхабадцами, их впускали на площадь партиями – иначе бы никакой сортировки не получилось. Многие были полураздеты или в изорванном платье, босиком. Каждый оберегал свою рану и был сам в себе, некоторые тут же падали, и санитары оттаскивали их на край площади. «Война научила, – подивилась Александра относительному порядку, – в общем, все делают по уму». Многоголосый шум, приглушенные стоны, работающие двигатели грузовиков, которые подъезжали и отъезжали по оцепленной солдатами, специально оставленной для проезда улице, отрывистые команды распорядителей, слепящее горячее солнце, застывший в полном безветрии, пока еще легкий, сладковатый, ни с чем не сравнимый запах тлена человеческого, – все это, вместе взятое, быстро накрыло Александру удушливой волной сонной одури. Она старалась не глядеть людям в глаза, смотрела себе под ноги на желтовато-белесую пыль, на прах города. Лишь один раз подняла Александра голову: вдруг рядом прозвучал заливистый детский смех. Оказывается, детей в этом углу площади были сотни. Никто из них не плакал. А белолицая русая девочка лет трех звонко смеялась в ответ на рожицы, которые корчил ей черноволосый черноглазый мальчик чуть постарше. Когда Александра услышала этот смех и увидела голубоглазую девочку в светлых локонах, сонную одурь как рукой сняло. Невольно она улыбнулась девочке и хотела приостановиться, но толпа понесла ее дальше. Она не сопротивлялась. Потом Александра узнала, что все собранные в этой части города дети дожидались отправки в разбитый для них на севере лагерь и на тот момент уже были сиротами, к счастью, живыми и здоровыми, если, конечно, не считать царапин и ссадин. И многих из этих детей ждала долгая жизнь, а одного восьмилетнего мальчика, потерявшего накануне мать и двух братьев, даже царство в самом прямом смысле этого слова и золоченые памятники при жизни[20].

Сонная одурь уступила место какому-то странному пограничному состоянию между сном и явью. Александра шла по тенистому бульвару среди мохнатых от пыли деревьев, по бульвару, где стояли импровизированные операционные столы и кипела работа по биркам № 1. Порядка здесь было больше, чем на площади, и хирурги, и операционные сестры – все в белых халатах, белых шапочках, масках. «Война научила, – опять отметила Александра, – все делают правильно». Она шла, опустив глаза и забредая сапогами в желтовато-белесой пыли, как в воде. Запах тлена был и здесь. Видимо, он овладел уже всем городом, и Александра подумала: «Люди работают без противогазов последние часы, скоро не смогут».

– Шить! – услышала она негромкую команду. Господи, голос был так знаком… так знаком, что стало неясно, на том она свете или еще на этом… Сказать, что она остановилась по своей воле, нельзя. Правильнее будет сказать, что ее просто вбили в землю… Александра подняла глаза: метрах в трех от нее, посредине бульвара, за столом шла операция. Прямо на нее смотрела круглолицая операционная медсестра, но Саша не увидела ее лица, оно слилось в белое пятно, а разглядела в подробностях только стоявшего к ней спиной хирурга, который уже начал шить. С той секунды она больше не видела и не слышала ничего вокруг, весь мир сосредоточился для нее на этой спине, на потемневшем от пота белом халате, надетом поверх обнаженного по пояс тела, – Адам всегда надевал халат на обнаженное тело, так делали многие хирурги.

Ее толкали, требовали «не разевать рот», «не путаться под ногами», она сносила все безропотно. Она не знала, сколько прошло времени; не понимала, день на земле или ночь; не представляла, в каком столетии живет и живет ли вообще или ей все это только мнится… Она видела, как между лопаток по спине хирурга стекает пот, оставляя свежий темный след на халате; видела движения операционной сестры к его лицу – конечно, та промокала чистым тампоном пот с его лба и носа, чтобы капли не попали на операционное поле.

Наконец, он закончил шить, положил на стол ножницы, полоснувшие острым бликом в тяжелом, напоенном тленом стоячем воздухе, повертел затекшей шеей и стал медленно-медленно поворачиваться к Александре.

Не шелохнувшись, не чувствуя себя ни живой, ни мертвой, она стояла под пыльной свечой пирамидального тополя.