Том 7. Это было

Конь топотал за дверью, храпел страхом… Стукнуло крепче, опять два раза:

– Да отчиняй!.. Григорий?!. Да я ж, Николай… с Тушан-Балки! – кричал запаленный голос.

Конь топотал за дверью, храпел, дыбился…

– Ушел… дьявол?!.

Щелкнуло крепко плетью, конь пересыпал дробью и взял галопом.

Безрукий прильнул к окошку.

Верховой вынесся к дороге, попридержал, послушал – к Перевалу, поднял коня и понесся книзу. Камень с души свалился.

Безрукий признал объездчика-лесника с Таушан-Балки, под Чатыр-Дагом.

– Вместе ночными делами занимались… На кого-то попал под Перевалом!..

И его придавило страхом:

– А ну, захватят?!. Бежать надо…

Осталось в глазах, как конь на казарму скачет.

Он сорвал мешок с двери, заметался…

– С Перевала наехать могут… В камни куда приткнуться?

Вспомнил, – пшено взять надо, рубаху на задворках, – швырнул скамейку, сорвал щеколду… Его отмахнуло ветром, хлестнуло светом. Он пригнулся и головой кинулся к задворкам. Ударило его о стену бурей…

За казармой было куда тише. Месяц стоял еще высоко над Бабуганом, но уже шел к закату. Хворост трепало ветром, черные его рога мотались, выли. Черным пятном стоял котелок на камне, сиял топор на обрубке. Подбитой птицей прыгала по сушняку рубаха, трепала рукавами. Портянки унесло ветром…

Безрукий схватил коробку, содрал с сушняка рубаху. Долго искал портянки, – не белелось. Подергал – покачал хворост, – не запрятана ли где пшеница? Ободрал только руки о колючки. Тяжелой путаною торою лежал хворост.

– А где же куры?

Казарма белела жутко. В черном окне теплушки пустынно светил месяц.

Безрукий обошел окошко, покосился… взглянул в сарайчик. В сарайчике было пусто. Пошел к обрыву, долго шумел кустами, – не закричат ли куры? Швырнул камнем. Ветер сорвал панаму и унес за кусты в балку. Безрукий кинулся было за панамой…

Круто валилась балка, струились верхушками деревья, мерцали, серебрились. Тускло светились камни. Долина курилась мутью, молочной мглою. За ней Бабуган дымился.

Безрукий поглядел в балку – и повернул к дороге.

Вышел, – и его повалило ветром. Он выставил спину ветру, увидал синюю казарму, черное жерло двери, – вспомнил про самовар ведерный…

– Нельзя оставить!..

И про паяльник вспомнил: нельзя оставить.

Переборол жуть и вошел в казарму, – швырнуло его в казарму ветром.

Черная труба качалась, тарахтела. Теплушка рвалась с запора. Ветер плясал в казарме, гонял бумажки.

Безрукого охватило жутью, словно попал в могилу.

– Самовар… у него… ведерный…

Подошел к двери, постоял, подумал…

– Не донести… В хворосте спрятать разве?

И не решился.

Он долго искал паяльник, весь пол обшарил. Не мог оставить. Нашел наконец, паяльник лежал на кошке. Мелькнуло в мыслях:

– Хоть чего-нибудь детям будет…

Оглядел при свете на пороге. Худящая была кошка, черная, плоская, как тряпка. Посомневался: брать ли?.. Сунул в мешок, растерянно поглядел к теплушке, – не подождать ли утра?.. Перекрестился, сказал теплушке:

– Прощай, Григорий!..

И головой побежал к дороге.

Его схватило и задушило ветром, швырнуло в камни. В страхе он поглядел к казарме… Уходить ли?.. Толкнула его от себя казарма – черная дыра, в ней ветер… Осеребрясь краями, тополя ходили над ней столбами, выли.

Он кинулся головою в ветер и зацарапался, шаг за шагом, по беспокойно мерцающей дороге, по ерзающим на ней деревьям, по неподвижным теням от камня.

Вино еще в нем бродило, будило мысли: куда-нибудь ткнуться в камни, дождаться утра.

XII

Его заливало, топило ветром, крутило за полы сюртука, швыряло от камня к камню. Он пригибался, тащился боком, старался забиться в камни. Но ветер низал и камни. Это был буйный ветер, степной, разлетный. Он бился о горы грудью, не знавшей камня, – швырял его Чатыр-Даг в долины. С разлету рухался он на камни и переплескивал с воем к морю.

Как мошка, сдуваемая ветром, цапался по камням Безрукий. Все чувства его окаменели, – и только одно мерцало: куда-нибудь схорониться, ткнуться.

На светлой от месяца дороге бились – метались тени. Стаями мчало листья; камни свистели, выли; с балок глушило ревом. Взбитые бурей чащи, сбросив свои покровы, плясали в гуле. Спавшие за кустами звери – серые камни-звери – вздымали крутые спины, ревели, ломились в чащах. Каменные стада проснулись, топотали. Все струилось, металось, мчало. И опускавшийся к Бабугану месяц тоже куда-то мчался. Нагоняла его степная туча, дымила серебряными горами, тяжелая, снеговая, с обвисшим брюхом: вот-вот ударит о Чатыр-Даг и лопнет, – накроет снегом.

Безрукий ее не видел.

Дорога тянула в горы, крутила петли. На заворотах чернели камни – стояли, ждали. Сбросив свои короны, черные буки качались в балках, из черного серебра литые.

За поворотом, на светлой стреле дороге, чернело что-то, жутко храпело зверем…

Швырнуло за камни страхом. Безрукий присел, послушал: ясно, храпело зверем? Выглянул из-за камня… Лошадь? Черная голова вздымалась, мчало по ветру гриву…

На дороге лежала лошадь.

– Это по ней стреляли… – вспомнил Безрукий верхового, кто-то еще с тем ехал…

Выступил из-за камня и стал обходить лошадь.