Том 7. Это было

Месяц еще светил над гребнем, в набегавших тучках, и в свете его Безрукий признал погоны.

– Гляди, капитан, бобра! – сказал Вахабин и брызнул светом. – Хорош молодчик?.. А ты погляди на рожу! махровый самый!., самый что ни на есть… райский!..

– Нашел время… Замерз дурак, да еще безрукий! – устало сказал пришедший. – Пусти его, замерзнет…

– Изъятие излишков сделал, рассчитаться надо… – сказал Вахабин и свистнул трелью. – Рубаху нашему казаку добыли. Нет, каков, однако, мерзавец! Безрукий, а сюртучок себе рек-визнул, осилил! Кошек по горам ловит, а из рая уходить не хочет!..

Безрукий поглядел жалобными глазами.

– Ваше благородие… все неправда! Чего мы можем?.. Оружие поотняли… шайка…

– Молчи, кошатник! – выругался Вахабин, стреляя светом, и Безрукий видел, как передернуло его скулы. – Поотняли?! Камнями бейся… раз у тебя жизнь отняли! Падаль, сукины сыны, жрете, а подыхать все боитесь?.. В навоз, все равно, пойдете! Детей уж жрете!

– Кому говоришь! – сказал капитан с сердцем. – Сматываться пора. Теперь ни одна собака не поедет…

– Они все такие, панихида… а как грабить!..

– Ваше благородие! – крикнул с отчаянием Безрукий, – я всякую культуру понимаю… разорили! Дети… трое помирают…

– Брось, поручик. С третьего поста сняты?..

– Сейчас снимаю. Я отходную ему читаю… Ты чего меня «благородием» величаешь? Кончилось благородное! – через зубы сказал Вахабин и помотал у глаз пальцем. – Узнали зверье – по-другому теперь начнется! На зверье – кнут да палка, чтобы твою «куль-ту-ру» не растоптали, дерьмом не завалили! Стой, за рубаху будет… Верховой попался?..

– Видел, версты четыре…

– Что, веселый?

– На, поправься… – сказал капитан, вытаскивая из-за борта фляжку. – Замерзнешь, голый…

Он отвинтил серебряный стаканчик, налил…

– За…мерз… – выстукивая зубами, прошептал Безрукий и принял стаканчик горстью: уже не владели пальцы.

Как огнем обожгло глотку и побежало жгучей струей по телу.

– Ваше… благородие… – задохнулся Безрукий, поперхнулся, – ко…ньяк?!. Знаю… я всю культуру!..

– Понимает культуру, шельма! – сказал Вахабин. – И чего расточаешь бисер перед свиньею!..

– Всю культуру… с профессорами обходился… из древнего времени… всегда гуляли… культуру признавали… Знаменитая была куль… тура!., все хлеб имели…

– Пей, культура! – сказал капитан и налил другой стаканчик.

– Господи… из древнего времени!..

– Ай хорошего чего есть? – крикнуло из-за камня басом, и вышел бородатый казак в папахе.

– Да вот, купили тебе рубаху, Иван Коныч… теперь щеголяй на все! – сказал Вахабин, давая казаку рубаху. – Дашь ему чего… сала, хлеба!

– Живем! – усмехнулся казак, зевая. – Баловать их, сволочь… В боях, почтенный, потерял руку?

– Машиной оторвало, – сказал Безрукий, – из древнего времени, когда был слесарь…

– Сле-сарь?.. Знаю вас, сволочей… За слесарей вся завороха вышла, работать сукины сыны не захотели! – выругался казак и пошел за камень. – Дайте ему раза, ваше благородие! Са-ла… – услыхал Безрукий из-за камня.

– Слыхал? – с усмешкой спросил Вахабин. – Кто говорит? На-род говорит… казачья воля! Семью оставил, хозяйство бросил, не захотел жрать кошек!

– Ваше благородие!.. Что мы?!. Профессора одобряли… для удовлетворенья!.. Сбежали сами… Я с ними обращался… по всем горам гуляли… всего открыли!.. Господи!

Коньяк разогрел его. Стаканчик с походной фляжки распахнул перед ним дверь в прошлое. Недавно, на пикниках, бывало!..

Облокотившись на камень, стоял офицер, в приплюснутой фуражке, такой знакомой, в гороховой шинели, с биноклем на ремешке, – курил. Его заросшее бородой лицо, совсем еще молодое, на месяце было смертельно бледно, устало, грустно. Печально смотрели его глаза, и Безрукому показалось, что человек этот его жалеет. И он пожалел его. Вдруг открылось, – отомкнуло ему вино? – что связывает его что-то с ними, что-то такое… – не назвал бы словом. Давнее?.. Что это – у камня с тремя крестами – последнее от той жизни, – последнее прощанье. Вдруг осветилось ему в потемках, – и стало ему до острой боли жаль и себя, и этих, ушедших в горы, леса и камни, – и всё, ни за что погибшее. Впервые за эти годы, за эти страшные дни метанья постиг он бездонный ужас и понял, что все погибло. Это открылось ему не мыслью, а светом, из тьмы сверкнувшим. Вдруг подступило к горлу, хлестнуло в глаза правдой… Он вспомнил детей – у моря.;. – и зарыдал, заухал.

– Отставить! – крикнул, смеясь, Вахабин. – Так ты верхового встретил?..

– Так точно, видел…

– Ну, так скажи собакам, что болван со звездой в раю, под мостом, где «фонари» играют!.. Понимаешь?

– Понимаю… висят трое…

– Три собаки! И пусть лучше не посылают сволочь, которая нищих грабит… а махровые чтобы приходили, с собачьим документом! не прятались за болванов!.. По-нял?!.

– Понял…

– А семерых на автомобиле, с билетами… сам, скажи, поручик Вахабин… снял! Татарин, скажи, Вахабин! Они знают… И еще за ними остается! Хорошо запомнил?..

– Помню… Казак вернулся.

– За рубаху больше ему не стоит, ношеная… – сказал он грубо. – Я б ему ни хера не дал, балуете их только…