Том 6. Рассказы и повести

– Я не боюсь. А что я влюблена, я потому думаю, что тянет меня к ней. Так бы я и шла все по тропиночке от березки к березке, от елочки до другой, вдыхала бы смолы душистые, слышала бы шелесты шепотливые и как там в глубине кто вздыхает…

– В тайге заблудиться можно.

– А я не боюсь, Богдан Юрьевич. Другого так боюсь, что и не расскажешь, а вот тайги не боюсь. Я сама такая таежная. Меня, как тайгу, разве что огнем взять можно…

Иногда в душе Туманова возникала тоска по России, и ему казалось тогда, что только в эти черные таежные дни разгадал он сладостное очарование белой Москвы; и ему казалось, что Бог знает, что мог бы он отдать за то, чтобы войти, например, во двор Новодевичьего монастыря, побродить среди могил, посмотреть на сизую речку под монастырскими стенами и на самые эти белые стены с красными башнями; ему хотелось постоять на Красной площади, перед Василием Блаженным, и покормить там голубей, купив, по обычаю, у старушек горох или семечки; или пойти в Кремль к обедне, когда на гладко мощеной площади, перед Успенским собором, как-то особенно шуршат шаги прохожих, как на площади Марка в Венеции.

И тогда сердце Туманова сжималось в сладостной муке.

«Три тысячи верст от линии железной дороги!» – думал он, тайно мечтая о побеге.

Но в иной час другая Россия мерещилась ему. Вот он стоит у всенощной в том же Успенском соборе – и уже нет белой Москвы: четыре червонно-черные колонны тяжко и мрачно высятся, тая свои капители в сумраке купола, плотно стал черный народ и слушает, опустив головы, как в червонной ризе черномазый, как цыган, дьякон поминает властей предержащих. Молится дьякон «о пособити и покорити под нози Их всякого врага и супостата»…

И все ниже и ниже опускаются мужицкие головы. А там чернеет лохматый черт – не добродушно-лукавый, сказочно-песенный черт, а тот красноглазый дьявол, который душил Грозного, понуждая его править черные обедни.

Москва! Москва! Как противоречивы и странны ее обличья. Она, как и вся Россия, как будто колеблется на весах, подвешенных на вечных и незримых высотах… Золотые куполы московские то легко и улыбчиво возносят свои слепительные кресты в голубую беспредельность, то весь этот лабиринт церквей и башен уходит в сумрак низин; как белая лебедь плывет в иную пору Москва по лазури; звон древних церквей серебристою песнею расстилается над ее вечно-юными холмами; и вольное ликование москвичей пленяет в те миги изумленное сердце, нежданно среди северной великороссийской равнины нашедшее белизну пламенного юга.

Но бывают иные дни, иные ночи, и тогда страшно обличье Москвы. Вдруг зимою закрутится метель, и почернеет небо, и, тогда радуясь мраку, приходят из-за Москвы-реки бородачи; это они чадом своих чудных речей морочат простой народ; это они, собираясь по ночам в чайных на Зацепе, а по эту сторону Москвы-Реки, на Самотеке или на Смоленском, толкуют мрачно о политике, мечтая на веки вечные закрепостить Россию отродью Сатаны. А в летние дни, когда пыльный жар томит ветхий город и высыхает речка, как грустно, тяжко и безнадежно влачится здесь жизнь.

Далеко до моря, не веет здесь морской ветер, пахнущий солью, и нет выхода из душного лабиринта кривых и горбатых переулков. По субботам и воскресеньям шумят пьяные ватаги тяжело-охмелевших. И бормочут что-то о присяге мертвецки пьяные.

Так Москва то взмывает белою лебедью, то, обернувшись вороною, чертит прах темным крылом. Это – город-оборотень, старая чарая Москва.

Так мечтал Туманов, радуясь тому, что родина его Россия, но порою страшась ее судьбы.

И, как Россию, любил Туманов Лидию Николаевну, и, как России, боялся ее. Он боялся ее трепета, ее строгих, что-то тайное видящих глаз и ее святой бессмысленной улыбки. А теперь, когда другая улыбка его смущала и влекла, он боялся и самого себя.

Приходил иногда поп Никита. Ударит раз-другой в оконную раму и стоит, ждет Туманова, не решается войти в юрту, считает себя «недостойным лицезреть неземной лик». Так странно выражался про Лидию Николаевну поп Никита.

– Попадья моя спит, Богдан Юрьевич. За вами я пришел. Шарудин милости просит…

– Что?

– Милости просит. Значит, выпить и закусить у него. Пойдем, Богдан Юрьевич.

– Пойдем.

В юрте у Шарудина горит ярко камелек, и босоногая якутка Фрося, служанка его и любовница, ставит на стол сибирские разные яства и всякие настойки, дурманные и пахучие.

– Первая колом, а вторая соколом, – пьет, покрякивая, Никита, поп грузный, с неповоротливыми мыслями в огромной и тяжелой голове.

– А что теперь в Москве? – спрашивает Шарудин, мутными глазами поглядывая на Туманова. – Ведь вы, Богдан Юрьевич, оттуда не так давно; и двух лет еще не будет? А?

– В Москве много разного, – говорит Туманов.

– А что, Богдан Юрьевич, правда ли, что по ночам ходит там Василий Блаженный и кому погрозит, тому и смерть?

– Правда.

– Занятно. А то еще говорят, будто англичане привезли теперь из Амстердама женщину с рыбьим хвостом. Вы не видали? Это не при вас?

– Их много.

– Чего?

– Женщин таких немало, говорю.

– А!