Том 6. Рассказы и повести

– Нет уж, господин председатель, позвольте мне все высказать. В сущности, ничего таинственного здесь нет, хотя некоторым очень хочется усматривать в этой истории, извините за выражение, черт знает что… Хиврин, Волков и Черногорьев отправляются в публичный дом. Очень просто. Они были пьяны. Это все знают. Прекрасно. Там они встречают местного буржуя Серапионова. Происходит ссора. Отлично. Молодцы Серапионова выталкивают наших товарищей за дверь. Недолго думая, товарищи бегут за оружием и стреляют в ставни. По счастью, никто не убит. Однако, буржуи струсили и сдались. Тут несколько странная подробность. Купец и приказчики в знак покорности ползли до забора на четвереньках.

В комнате раздался сдержанный смех.

– Этот – как бы сказать? – этот символизм, – продолжала Пуговкина, – мне, по правде сказать, непонятен. Впрочем, вообще говоря, это их дело… Вот и все…

– Так, так, – сказал Вереев, – но не знаете ли вы, Агриппина Афанасьевна, психологических мотивов этого происшествия?

– Еще бы. Очень знаю…

В это время неожиданно из толпы раздался голос старика Зонова, седобородого каторжанина:

– Стыдно, товарищи. Стыдно. В наше время иначе относились к таким делам. Мы, ссыльные, у всех на виду… Трое из нашей среды, как обыватели, идут к продажным женщинам, а мы, вместо того, чтобы осудить это, оправдываем их по каким-то там ницшеанским теориям. Слушать противно, товарищи.

– Никто их не оправдывает, – заметил Вереев, хмурясь, – мы только желаем выяснить, не было ли каких-нибудь особых причин…

– Нет, вы их оправдываете, – повторил Зонов упрямо.

– В таком случае, – сказал Вереев, – чтобы выяснить наше принципиальное отношение к этому прискорбному факту, я предварительно ставлю на голосование такой вопрос: совместимо ли с достоинством политического ссыльного посещение публичного дома? Тот, кто полагает, что несовместимо, пусть подымет руку.

Все встали, зашумели, и почти все подняли руки.

– Подавляющее большинство высказалось в том смысле, что подобные действия несовместимы с достоинством революционера, – сказал Вереев внятно и громко, подчеркивая каждое слово.

– Сантиментальности! – пробасила Пуговкина, которая одна из немногих не подняла руки.

– Я полагаю, товарищи, – сказал Вереев, указывая на Хиврина, – я полагаю, что, высказав в такой общей форме наш взгляд на достоинство революционера, мы не хотели оскорбить Пигасия Ивановича… В данном случае, в его деле, есть смягчающие его вину обстоятельства… На это намекала свидетельница, да и все мы это знаем. Неправда ли? Не действовал ли наш товарищ Хиврин в состоянии аффекта? И почему он был в таком состоянии? Не найдет ли собрание необходимым рассмотреть этот вопрос?

– Да. Да. Надо рассмотреть.

– Я прошу слова, – сказал мрачно Жмуркин, вставая и роняя несколько книг.

– Внимание, господа. Слово предоставлено Жмуркину.

– Товарищи! – начал Жмуркин. – Карл Маркс учит, что товар прежде всего есть внешний предмет, вещь, которая своими свойствами удовлетворяет какую-нибудь из человеческих потребностей. В первой главе «Капитала» сказано: «Природа этих потребностей, будет ли источник их желудок или воображение, нисколько не изменяет сущности дела»… Мы, социал-демократы, великолепно понимаем, что проституция является результатом противоречий буржуазного общества, однако, пока мы живем в этом обществе, и пока оно, так сказать, самопроизвольно не уничтожилось, проституция, извините, удовлетворяет наши потребности.

– Что? Как? Ничего понять нельзя.

– Даже очень все понятно, – нахмурился Жмуркин, – я говорю с научной точки… А с этой точки проститутка все же внешний предмет…

– Чепуха какая. Вздор.

– Держитесь ближе к делу, товарищ Жмуркин, – заметил Вереев.

– Я к тому говорю, что товарищ Хиврин, очевидно, под влиянием алкоголя, почувствовал потребность…

– К черту его. Долой. Не хотим слушать, – закричали хором.

– Желает ли собрание дослушать речь Жмуркина? – спросил Вереев.

– Нет. Нет. Довольно.

– Невежество какое! – закричал Жмуркин, угрожая кому-то «Капиталом» Маркса. – Косность! Необразованность!

Он удалился из комнаты, исполненный гнева и презрения, забыв свои книги.

– Слово принадлежит Мяукину, – тщетно кричал Вереев, заглушаемый невероятным шумом и возгласами взволнованного собрания.

Долго плясал у стола Мяукин, простирая свои обезьяньи руки и гримасничая: никак не могло успокоиться собрание, возмущенное Жмуркиным.

Наконец, наступила тишина, и Мяукин заговорил:

– Господа! Фактическая, внешняя сторона события вам известна. Вы дали ей надлежащую оценку с общей принципиальной точки зрения. Позвольте осветить вам некоторые подробности и тогда, быть может, мы поймем причину всей этой нехорошей истории. Поведение Хиврина бросило тень на репутацию политических, но, господа, был ли он вменяем в ту ночь? Мы все знаем его семейную жизнь, мы знаем, что с ним случилось незадолго до этой ужасной оргии. Его, господа, покинул до того времени верный его товарищ, Матрена Савельевна…

– Позвольте! Как же это? Я протестую! – задыхаясь от волнения, закричал Коробанов и подошел к столу, как будто желая помешать Мяукину говорить.