Том 6

Художник, сумевший создать глобальный и очень земной образ русской женщины, многострадальной и вечной матери, вызывает к себе уважение не только потому, что отдал сдержанную, разрывающую душу нежность простой трудолюбивой женщине, на чьих плечах держится мир, но и потому, что уловил в трагических конфликтах истории, железным колесом прошедших в сороковых годах по нашей земле, таинство неиссякаемой народной нравственности, где праведный судья и исцелитель была женщина.

Спокойная смелость в соединении с беспокойной совестью отвергает отвратительную расплывчатость морали золотой середины, «мудрое» блуждание, изощренную виртуозность разума, если художник, законодатель человеческого, собственным талантом не поверяет совесть каждого, сочувствуя и соучаствуя, разделяя судьбу народа. Наверное, вот эта преданная близость к реальной жизни способна объяснить влюбленность писателя в землю, в теплые ее весенние запахи, в летний текучий воздух над донскими степями, веющий нагретой солнцем полынью, в горячую синеву августовского неба с белыми холмами облаков на горизонте, в прохладные, обдающие ветерком тени под береговыми кручами осенних заводей — в эту разумно данную человеку его матерью-природой красоту, прочную и постоянную, как истина, хрупкую и слабую, как детская доверчивость.

1978

Виктор Романенко

Книга Виктора Романенко «Тревожная радость» (1978) написана умно, мягко, лирично, в ней есть главное, если говорить о насущных темах современности, — отношение человека к нашей земле, к непреходящей красоте природы, без которой каждый из нас лишь оголенный «персонаж» великой гармонии мироздания.

Ведь пока люди не поймут, что данная им (как награда Вселенной) прекрасная планета не строительный материал для сиюминутных потребностей, не дешевое сырье, а неповторимый по своей стройности, по своему непревзойденному изяществу храм, который надо разумно усовершенствовать для жизни земли, пока мы все не осознаем это, никто из нас не станет добрее, благороднее, чище.

Не сомневаюсь в этом еще и потому, что человек, находясь в состоянии «холодной войны» с природой, уничтожает самую идею человека как частицы природы.

Может быть, поэтому в описаниях рек, лесов, перелесков, ливней, закатов, полевых дорог ощущается неистребимое желание писателя поймать мгновения красоты сущего, мгновения правды, что всегда вызывает волнение соучастия.

Не могу не отметить и умную доброту Виктора Романенко, и его застенчивую артистичность, и его понимание душевной тонкости такого мастера, как Константин Паустовский, которому посвящены в этой книге влюбленные страницы.

1978

Слово о слове

Рано или поздно даже слова о нравственности и правде утрачивают свой смысл. Между тем Достоевский считал, что спасать нравственность надо и повторением этого слова в 500-й и 501-й раз. Слово призвано к тому, чтобы выразить мысль по закону продолжения рода. Мысль, рождаясь, надевает одежду слова, дабы явиться на свет.

Предмет вожделения в искусстве — известность, и сама слава — не меньшая страсть, чем любовь, ревность, и в том случае, если нет благосклонности и предмет любви улыбается другому, страдание это приносит тяжелейшие, близкие мукам обманутого влюбленного. Но удовлетворенное тщеславие — разве сулит оно таланту душевное благолепие, безветрие счастья? Писатель, одержимый погоней за словом, — не раб ли он самого себя?

С точки зрения холодного здравого смысла роль, которую присвоила себе литература в обществе, не что иное, как раздутое самомнение, желание власти в сфере разума. Однако подчас против воли автора литература начинает властвовать над чувствами, над душами, над памятью людей, не стремясь по своей природе к господству и вместе с тем обретая сильнейшее влияние.

Без художественной памяти и философии ушедших веков все оголилось, все исчезло бы — и прошлое человечества, вся история его предстали бы однообразной пустыней или же театром, где время от времени менялись режиссеры, декорации, одеяния и занавес. Первые сказки и мифы древних — не веселость ли здесь народного мудреца? Поэзия — не философия ли это в образах? Трагедия — разве в ней не было предупреждения порока и указания на страсти роковые? Проза — не измерение ли это возможностей человека в выбранное мгновение истории? Может быть, поэзия и проза — лишь рабочие сцены, которые раздвигают занавес, показывая правду! прекрасную и ужасающую.

Слово — не предмет игры, не инструмент для написания разного рода эстетско-снобистских манифестов против значимости искусства, усталой страстью разрушения напоминающих всегда незакавыченную чужую цитату.

Художнику, наверное же, не подобает прятаться за одни слова и пренебрегать другими, даже если они замараны лжецами от литературы, потеряли свой первоначальный блеск, подобно деньгам в торговом обороте.