Том 6

Современного западного структуралиста интересует рождение на свет и развитие только текста, ибо он есть мозаика среди родственных мозаик, или трансформация другого текста. Они, структуралисты, убеждены, что литература делается из литературы, написание романа результат насыщенности чужим текстом, чужими романами. В тексте возможен «плагиат», «общее место», «стереотип», тогда, значит, автор не «изобретатель» текста, а имитатор, коллекционер разных текстов. Западные структуралисты говорят: «Текст повинуется только своим внутренним законам, все остальное — идеология». Однако структурный метод критика выявляет один лишь скелет романа.

Шолохов нов во всем, он не поддается анализу западных структуралистов, так как нельзя разъять великое ради заданной «литературной игры».

Революция — это не миссия перераспределения свободы и свобод, а акт воздействия на действительность с попыткой изменить ее.

Роман отражает отношения между людьми, и если он, роман, изменив своему назначению, извратив свою натуру, поворачивается к обществу спиной, он совершает самоубийство. «Тихий Дон» повернут лицом к народу.

Литература пытается дать ответ на главный вопрос: как жить человеку в обществе.

Думаю, что понятия «реализм» и «эксперимент» — совместимы, что найденные новые формы приведут к открытию и успеху, и все-таки я возвращаюсь к изначальному вопросу: реализм — это система мышления и метод анализа, лишенный библейского смирения. Всякий литературный терроризм страшен, страшна и нетерпимость.

Литература народа, от имени народа и во имя народа не имеет права черпать материал в сплетнях, рассказанных в кулуарах писательского клуба. Шолохов — это воссоздание жизни народа.

1979

Высочайшего ранга мастер

«Новая журналистика» утверждает, что роман — это псевдореспектабельный жанр, что пора стереть его с лица земли, ибо современность диктует отказаться от изображения характеров и типов, от позиции мыслителя, учителя жизни, вместо этого писателю надобно присвоить звание репортера, умеющего сиюминутно отзываться на события.

Я вижу здесь утверждение поэзии факта, роль мига в веренице ежедневных происшествий, вижу здесь и попытку установить тиранию возлюбленной формы, где господствует магнитофон. Но повествовательная манера романа — не безнаказанный порок, не давняя причуда художника, а форма перевоплощения многомерного и многоликого «я», которое способно предстать перед нами то Андреем Болконским и Иваном Ильичом, то Григорием Мелеховым и Мишкой Кошевым, то Вихровым и Грацианским.

Заметная черта мировой литературы 70-х годов — испытание потреблением вещей, сытостью, скукой, бытом, повседневными буднями. Однако смертельная схватка вещей и душ началась от века, с той поры, как возникли понятия «мое», «деньги», «власть» и «бог». Может быть, потому что Достоевский мучительно чувствовал на себе вражду страшной действительности, он пытался создать в воображении собственный мир художественной гармонии. Она вырастает из борьбы и гибели. Многие его герои в саморазрушении строят себя.

В понятие «счастье» входит общественный опыт, который может или не может сделать героя счастливым. Движение леоновского персонажа — это путь к истине через преодоление подчас скорбных противоречий в своей душе, схватка плоти с духом.

Разве бывают у писателя сплошные победы? Не могу назвать у Леонова ни одной неудачной вещи (хотя критика пятидесятых годов писала, что что-то он «не отобразил», «не показал»). Все они леоновские. Все они доведены до крайней грани заостренности мысли и чувства, где безраздельно правит человеческими судьбами огромный художник.

Что же такое «Русский лес»? Монороман? Центростремительный роман? Роман-предупреждение? Экологический роман? Если вспомнить эти роскошные, как неоновая парижская витрина, определения для данного жанра, то, поддаваясь ослепительным формулам международных дискуссий, я позволил бы себе назвать «Русский лес» романом-рекой с разной скоростью течения (скорость — как особенность конструкции). Между тем нельзя втиснуть прекрасное живое тело в любую структуру, не причинив ему боли. Лучше всего избегать насилия, то есть стопроцентно точных в литературе заявлений, — они, к несчастью, страдают манией самонадеянности или радостью ложного открытия.

«Русский лес» — одна из сверкающих мировых вершин романного жанра, которая еще недостаточно изучена и недостаточно понята, как, впрочем, и большинство значительных вещей, вырывающихся из времени. Если же придет пора для меры сравнений в литературах и определения истинной ценности истинных художников, то Леонов непоколебим.