— Ну, ребята, хватит! — решительно заявила Фекла Ивановна. — Ступайте! В следующий раз подольше разрешу.
Тима прощался с Чуркиным последним. Яша, взяв его руку, вдруг положил в нее что-то холодное и тяжелое.
— Возьми на память,— сказал шепотом,— другого у меня здесь ничего нет. Пуля моя. Ее из меня вытащили. Возьми, ничего. Это можно.
На следующий день жители города с самых дальних окраин шагали к площади Свободы по улицам, где всю ночь горели костры, у которых грелись красногвардейские патрули.
Красные с черными лентами знамена, печальные и торжественные, плыли на склоненных древках впереди колонн.
И такие же, черно-красные, будто обугленные по краям, флаги свисали со стен домов. Стояла лютая стужа, и воздух жег, как расплавленное стекло. На деревянной пожарной каланче висели черные шары.
Обычно город замирал в такие холода. И тогда скрипучий стон снега под ногами одинокого прохожего можно было слышать в тишине за много кварталов. Но сегодня люди вышли на улицы и медленной поступью двигались к площади, становясь в колонны, невесть кем организуемые. Весь город звучал стеклянным звоном от мерных шагов многотысячного людского потока.
Никто не созывал этих людей на площадь, но они шли и шли, хотя большинство не знало тех, кто погиб. Они знали только, что это те, кто отдал свою жизнь за них, и не только горе повелевало людьми, а и гордость героями.
Погибших везли на орудийных лафетах. За ними следовали шеренги красногвардейцев и рабочих дружин. Посреди площади возвышалась деревянная трибуна, обвитая кумачом с черной каймой. На трибуне стоял Рыжиков и, сжимая в руке кожаную фуражку, говорил:
— Товарищи! Мы строим на развалинах старого мира царство человеческой свободы и справедливости. Лучшие сыны и дочери народа не щадят жизни во имя этого. Мы клянемся перед нашими товарищами, павшими в борьбе, что будем всегда неотступно служить великому делу пролетарской революции...
Тима стоял в колонне воспитанников детского дома, и сердце его тоже сжималось от скорби и гордости.
Папа когда-то говорил Тиме: «Жизнь человека кончается с его смертью, и нет ничего за пределами смерти». Как это было страшно слушать! Ничего потом нет. Ничего! Как это страшно! А вот они шли на смерть и не боялись этого ужасного «ничего».
— Плачешь? — спросил сипло Тумба.— Ничего, я сам плачу,— и добавил дрожащими губами: — Вот, выходит, какие люди нас из сиротского дома выручили.
Красногвардейцы подняли винтовки и стали стрелять залпами.
И, словно в ответ, с деревьев городского сада посыпались легкие махровые хлопья снега.
На деревянный четырехгранный памятник братской могилы Капелюхин прикрепил настоящий крестьянский источенный серп и накрест над серпом — большой слесарный молоток с темной маслянистой рукоятью.
Воспитанникам детского дома не удалось подойти и попрощаться с погибшими героями.
— Гляди, ребята, как цуцики, замерзли! — сказал какой-то человек с красной повязкой на рукаве и сердито приказал: — А ну, марш греться!
Он привел ребят в дом с белыми колоннами и стал поить их чаем. Стены внутри дома были исковыряны пулями, и куски отбитой штукатурки лежали на полу. Человек сказал, сгребая ногой в кучу отбитую штукатурку:
— Здесь мы с контрразведчиками бились. Пока в подвалы проникли, успели они наших товарищей застрелить. Я человек семейный, осторожный за свою жизнь, а и то одного офицера прямо голой рукой за пистолет ухватил. Видали, рука маленько поврежденная. Но ничего, кость целая.
Когда Тима возвращался с площади, он увидел идущую по тротуару в беличьей шубке Нину Савич. Она, верно, сильно озябла и прижимала к лицу руки в пушистых варежках.
Тима сначала колебался: выйти из колонны детского дома или нет. Но потом решился: «Подойду, пускай узнает, кто мы, расскажу ей, пускай удивится».
Он выскочил из шеренги и догнал Нину.
Но она совсем не удивилась, когда он остановил ее. Не отнимая варежек от лица, Нина сказала глухо и равнодушно: — Это ты, Тима?
— А ты думала, кто-нибудь другой?! — обиделся Тима.— Ты думала, Софья Александровна, да?
— Нет. Мамы у меня больше нет.— Нина отняла от лица варежки и, показывая рукой туда, на площадь, сказала, с трудом шевеля застывшими губами: — Маму сейчас похоронили, она там, с другими...
Тима молчал, подавленный, не зная, что ему сказать и что сейчас можно сделать для Нины. Нина смотрела на него сквозь смерзшиеся ресницы внимательно и строго.
— Ее расстреляли в тюрьме, когда уже в городе началось восстание.— Нина смотрела на него какими-то удивительно спокойными горестными глазами взрослого человека и говорила успокаивающе, как старшая: — Ты только не думай, что я очень несчастная. Я очень горжусь мамой и хочу быть такой, какой была она.
В тот же день, вечером, делегация воспитанников детского дома шагала по улицам города к зданию Общественного собрания, называемого теперь «Дворцом труда», чтобы приветствовать первую уездную конференцию рабоче-крестьянской молодежи.
И снова над головой пылало голубым пламенем звездное небо. Певуче пел снег под полозьями саней, и стужа жгла своим невидимым белым огнем.