Тима не заметил, чтобы его возвращение кого-нибудь удивило. Стась только спросил:
— Чего так долго не приходил? Боялся, наверно, думал: у нас все по-старому? Нет, теперь у нас тут коммуна,— и, смутившись, поправился: — Не совсем еще, но будет коммуна.
Сложив дрова в сарай, ребята сварили кашу и чинно расселись в столовой, и хотя здесь было, как и в приюте,— вместо столов настелены на козла доски,— зато ели они из тарелок, и не деревянными ложками, а мельхиоровыми, совсем похожими на серебряные.
Потом привезли книги. Ребята расставляли их по шкафам, а Стась переписывал названия в толстую тетрадь, которую подарил ему Капелюхин.
Совсем неожиданно в детском доме появился воспитатель Чижов. Моргая и потирая руки, он вошел в комнату, где укладывали книги, и прикрикнул как ни в чем не бывало:
— Товарищи, непорядок! Каждую книгу необходимо предварительно обернуть в бумагу. С книгами нужно обращаться бережно!
Ребята угрюмо отошли от шкафа.
Капелюхин согласился:
— Правильно, книги оберегать надо! — Но по глазам ребят он понял, что тут что-то неладно, вежливо спросил Чижова: — А вы, извините, кто будете?
— Старший воспитатель,— с достоинством отрекомендовался Чижов.
— Тэ-экс,— протянул Капелюхин, пристально разглядывая Чижова.— Значит, старший? А позвольте узнать, когда вы старшим стали: до или после?
— Не понимаю вашего вопроса,— пожал плечами Чижов.
— А чего тут понимать, вопрос ясный: до революции или после,— усмехнулся Капелюхин.— Теперь каждому человеку такая мера.
Чижов оглядел пасмурные, враждебные лица ребят, съежился и, опускаясь на стул со спинкой в виде лиры, спросил с отчаянием в голосе:
— Так вы меня выгнать хотите? — не получив ответа, произнес: — Ну что ж, стало быть, не заслужил я лучшей участи. Будучи человеком бесхарактерным, я очень обижал вас, очень, хоть все это было глубочайшим образом и противно моим убеждениям.
Ссутулившись, он поплелся к выходу, тяжело шаркая подшитыми валенками.
Все молчали и не могли смотреть друг другу в глаза. И никто не испытывал торжества, что так унижен был сейчас этот старший воспитатель, прозванный «Душескребом» за привычку долго мучить обидными словами провинившихся воспитанников.
— Может, вам его жалко? — спросил Капелюхин.— Тогда вернем? Сами решайте. Мое дело — сторона.
Неизвестно, как бы обернулась вся эта история с Чижовым, но в этот момент пришел фельдшер из госпиталя. Сдергивая с усов сосульки, он спросил сердито:
— Детский дом номер один? Это вы, что ли? Тогда давайте депутацию. Парнишка у нас стреляный лежит. Тоскует, говорит, из приюта бежал. Товарищей повидать хочет. Могу взять, сколько влезете. Я на подводе.
— Это Чуркин Яша! — воскликнул Тима. — Он через стену монастыря лазил. Теперь я знаю: это он!
— Ну вот, значит, ты, а кто еще? — сказал равнодушно фельдшер и попросил: — Давайте живее, а то конь мерзнет. Набегался, пока нашли. Никто в городе вашего дома не знает. Вывеску бы приладили. На улицах и то уже новые висят. Говорили: поедешь по Подгорному, свернешь на Дворянскую, выедешь на Конную площадь. А ехал, выходит, по Гоголю, свернул на Пролетарскую и выехал на Краснопартизанскую площадь. Теперь все по-новому. Сразу не угадаешь.
Словно голубым спиртовым пламенем жгла последняя зимняя стужа. Высоко в небе белыми кристаллами светились звезды. Натертая полозьями, ярко блистала дорожная колея в сухом, искристом снегу.
Поеживаясь в коротком бушлате, Капелюхин говорил, сердито поглядывая в небо:
— Сегодня лектор сказывал: то не просто звезды, а черт-те что. Громадины, вроде нашей земли, да еще в расплавленном виде. А тепла с этого дела нам никакого. Одно уважение, что на небе тоже порядок и никакому богу места там нету.
— А ты меня не агитируй! — обиделся почему-то фельдшер.— Сам на митинге был. Там и не такое говорили.
Возле костра, на перекрестке, где грелся красногвардейский патруль, Капелюхин слез с саней.
Фельдшер сказал о Капелюхине уважительно:
— Видать, партийный — накоротке, а и то просветить пожелал...
Возле койки Яши Чуркина сидела на белой больничной табуретке Фекла Ивановна. Увидев входящих мальчиков, она встала и сказала недружелюбно:
— Пришли? Но только на две-три минуты. Он еще очень слабый.
— Здорово! — тихо сказал Чуркин и спросил: — Может, чаю хотите? Здесь настоящий, не морковный, как в приюте.
— У нас теперь — во! — громко заявил Тумба, оттопыривая большой палец.
Но Рогожин, показывая глазами на Яшу, остановил его:
— Ты что, хвастать сюда пришел? — наклоняясь над Чуркиным, спросил: — Что? Больно, Яша?
— Больно,— медленно и тихо произнес Яков и, отводя глаза со спинки кровати, перевел взгляд на Тиму. Лицо его исказилось от боли, но он, пересиливая себя, сказал: — Нашелся, значит. А я тебя по всему городу искал, а после в тайгу сбег. Один в яме жил, пока партизан не встретил.— Прикрывая устало глаза опухшими веками, пожаловался: — Была бы Зинка жива, ее бы теперь вылечили,— видал, какая больница? На всех кроватях шишки блестящие. Лекарства самые дорогие всем почем зря дают.