Том 5. Заре навстречу

Тима хотел было сказать Нине, что она ничего не понимает, революция вовсе не кончилась, а наоборот. Теперь Рыжиков делает революцию получше и для всех. И мама тоже ее делает. Она натянула на сбитые кончики пальцев резиновые соски, чтобы больше напечатать объясняющих листовок. Рыжиков, Софья Александровна, и Эсфирь, и механик с затона Капелюхин, и даже маляр в рваном под мышками зипуне, и папа с его тифозными ранеными, которые остаются жить, тоже делают новую революцию. И все они обещают, что после окончательной революции всем будет очень хорошо.

Но Тима не стал этого говорить Нине: все равно она ничего не поймет. И предложил:

— Давай что-нибудь делать, а то у тебя скучно...

— Хочешь, я буду волшебный фонарь показывать?

Тима сидел за партой, а Нина, передвигая картинки в волшебном фонаре, поясняла уныло:

— Это пустыня в Африке, где очень жарко. Зебра. Мальчик верхом на страусе.

— Молчи,— приказал Тима,— что я, слепой, что ли?

На белой простыне, повешенной на школьной доске, возникали и исчезали яркие картинки, излучающие чудесное, радужное сияние. Это было так прекрасно и необычайно!

— Конец,— сказала Нина.— Больше нет картинок.— И вежливо осведомилась: — Может, ты по второму разу хочешь смотреть?

— Нет,— сказал Тима, почему-то обидевшись, словно его внезапно и грубо разбудили.— Ноги замлели сидеть так.— Но он не вставал с парты, и в глазах у него стояло еще волшебное сияние картинок.

Нина села рядом с Тимой, и он слышал ее неровное дыхание и ощущал щекой теплоту ее волос.

— Ты чего свет не зажигаешь? — сердито спросил Тима, чувствуя неловкость оттого, что Нина так близко сидит рядом с ним в темноте и молчит.

— Тима, ты видишь мою маму?

— Ну, вижу иногда. Да зажжешь ты свет или нет? Войдет Георгий Семенович, начнет ругаться.

— Тима, помоги мне увидеть маму. Я так... соскучилась!

— Да я свою тоже неделями не вижу. Они же революцией занимаются, им некогда.

Влажными руками Нина схватила руку Тимы и с мольбой спросила:

— Скажи, если женщина уходит от мужа, она детей от него тоже перестает любить, да?

— Что значит — от него! — сказал рассудительно Тима.— Мы же от них вместе.— Помедлил и добавил: — Вот кошка совсем без мужа, а попробуй у ней отними котенка — глаза выцарапает. Нет, матери нас всегда просто так любят.

— А кто тебе роднее: отец или мать?

Тима смутился и стал чесать согнутым пальцем глаз. Произнес неуверенно:

— Маму мне больше, конечно, жалко, она ведь женщина.

Поежившись от озноба, Нина обиженно воскликнула:

— Жалеть одно, а любить — другое. Любят — это когда жить друг без друга не могут. Вот!

— Я маму люблю,— сердито сказал Тима,— но она в комитете живет, и вижу я ее совсем редко. Но я вовсе не такой дурак, думать, что она меня меньше от этого любит. И Софья Александровна там все время на подоконнике пишет. А ты рассуждаешь, как глупая.

Напряженно глядя в глаза Тимы, Нина требовательно спросила:

— Скажи, а твои папа с мамой когда-нибудь ссорились очень сильно?

Смущенно шаркая под партой ногами, Тима сказал нехотя:

— Недавно вот папа сказал маме: «Давай расстанемся». Это за то, что мама будто бы в комитет ходила просить, чтобы он в тифозном бараке больше не работал. Но она вовсе никуда не ходила.

— А ты бы мог остаться один, или с папой, или с мамой? — спросила Нина.

— У моих такого не может быть,— обиделся Тима.— Они одинаково про революцию думают, а это им главное. А Софья Александровна с Георгием Семеновичем — по-разному . Вот и поссорились,— и извиняющимся тоном пояснил: — Теперь многие от этого ссорятся.

— А мама обо мне спрашивает?

— Даже надоела, все пристает,— мужественно соврал Тима.

— Тима, когда снова увидишь маму,— взволнованно шептала Нина,— скажи ей, я очень, очень...

— А что это за суаре интим? — прозвучал возмущенный голос Георгия Семеновича.— Нина, ты разве не знаешь: это неприлично — сидеть вдвоем в темноте с мальчиком!..

— Ты приходи к нам, Тимофей,— приглашал радушно Георгий Семенович, провожая Тиму. — Я даже полагаю, что дружба с Ниной будет для тебя небесполезна в воспитательном смысле. Ну, а волшебный фонарь тебе понравился? — и пообещал: — Не исключено, что ты можешь стать собственником такого же.— У самой двери строго осведомился: — Письмо не потерял? Ну и отлично. Значит, помни: ты всегда для нас желанный гость.

Дома Тима зажег лампу, поел холодной картошки, так как от ужина у Савичей отказался из гордости, чтобы не подумали, что он ходит голодный. Поставил валенки Рыжикова на табуретку возле постели, погасил лампу и лег.

Чтобы не было так страшно спать в темноте одному, Тима обычно клал к себе под одеяло мамино старенькое летнее пальто. И когда под одеялом становилось тепло, он чувствовал, как от маминого пальто начинал исходить нежный запах мамы.

И темнота становилась уже не такой страшной, зловещей, и промерзшие, синие от лунного света окна не так жутко мерцали, не так пугал скрип стонущих половиц.

Тима засыпал со сладким ощущением, что у него есть самое главное, самое прекрасное на свете — мама.