Том 5. Заре навстречу

— Начальство, — рассмеялся Парамонов, — верно. Днем начальство, а в ночную смену в забое кайлом помахиваю. За партийную работу не платим. А я человек семейный, раньше сынок в шахте работал,— значит, прибыток был, а теперь уволили сына-то...

— За что?..

— А так, уволили, и все, — сказал Парамонов почему-то весело и пояснил уже без улыбки: — За то, что четырнадцать годков тока. Закон вышел: ребят до шестнадцати лет на работу в шахту не пускать. Вот и стал безработный,— и произнес насмешливо: — Обижает Советская власть рабочего человека, не дает ему по малолетству калечиться. Бунтует сынок против власти, недоволен, что уволили. Прямо беда.

Тима, сидя на лавке, уныло слушал эти разговоры, чувствуя, как в тепле озноб и жар все сильнее завладевают им. И если он почти всю дорогу от Больших Выползков превозмогал хворь, то теперь у него не оставалось для этого сил, да, пожалуй, и не было больше нужды скрывать, раз они приехали и ехать больше уже никуда не нужно. Теперь он может спокойно заболеть, не пугая папу и не мешая его работе. Но только где тут можно болеть, раз нет больницы?

Жена Парамонова, участливо поглядев на Тиму, сказала:

— Совсем парнишка умаялся. А дел у вас тут на полночи. Можно, я его до своего дому отдохнуть сведу?

Папа очень обрадовался:

— Да, будьте любезны.

И Тима на подгибающихся ногах побрел вслед за Парамоновой. На улице он вяло сказал:

— Вы только учтите, я, кажется, больной, еще неизвестно чем. У меня, видите ли, жар.

— То-то гляжу, с чего ты такой красный, — озабоченно произнесла Парамонова.— Отец в очках, а не видит. Я ведь давно на тебя целилась домой свести.

— А если я заражу вас?

Парамонова успокоила:

— А ты углядел, что я конопатая? Все конопатые живучие. Их после оспы никакая зараза не берет. И Анисим мой тоже конопатый. Лучше моего дома в поселке не сыскать. Нас и холера не взяла, когда все вокруг валились. Мы заговоренные. Не тревожься, малый.

— Ну, все-таки я вас предупреждаю, — с трудом подыскивая слова, произнес Тима опухшими губами. Дорога под ногами колыхалась, будто огромный мягкий живот, а в глазах кололо, словно под веки насыпали песок. Зажмурившись, он хотел попросить: «Давайте отдохнем немножко»,— а вместо этого сказал: — Такой живот под ногами...— Ему стало очень стыдно этих глупых слов. И чтобы поправиться, он спросил сердито: — Вы меня под землю ведете спать, там тепло, да?

И последнее, что он чувствовал,— это как ноги его скользят о земляные ступени и он спускается по ним, а потом, вдруг поскользнувшись, падает во что-то мягкое. И падал он в это мягкое бесконечно долго, испытывая тошноту, тяжесть в голове, опустошающую легкость во всем теле и колкую боль в глазах.

Тима тоскливо думал, что это очень стыдно — прийти в чужой дом только для того, чтобы там хворать. Но вот странно: хотя несколько дней ему было плохо, он ни разу не ощутил себя в семье Парамоновых обузой, и вместе с тем никто из Парамоновых не проявлял к нему того суетливого сострадания, каким сопровождается уход за больным да еще чужим человеком.

Анисим радовался Тиме:

— Ловко мать тебя к нам в гости уволокла. Спасибо, что пришел, а то я теперь безработный — скучно.

Дуся, сестра Анисима, вертясь перед запотевшим от сырости зеркалом, говорила кокетливо:

— Я девчатам про тебя хвастала: городской, а такой уважительный.

Дуся работала на сортировке угля шесть часов в день, по новому закону для подростков. Железной кочергой она выбирала породу. А Анисим, обидевшись, что его сняли с забоя, не захотел пойти на сортировку, и поэтому ему теперь приходилось заниматься домашними делами.

Высокий, жилистый, с глубоко запавшими темными глазами и гладкой челкой на лбу, стараясь по-шахтерски сутулиться, он сообщил Тиме обиженно:

— На тощем пласту дуболом разве может зарубку весть? А я в любую щель влезу и отмахаю не хуже кого другого на богатом.— Сказал строго: — Отец мне наказывал шахтером быть. Его все раньше слушались, а теперь, когда осиротел, заступиться за меня некому.

— А Парамонов тебе разве не отец?

— Отчим. Он отцу приятель был. Отец у меня уральский. Народ бунтовал. Его тут солдаты в шахту сбросили. И Парамонова тоже, но он спрыгнул в ствол и только ноги обломал. Помирающему отцу зарок дал за нашим семейством приглядывать. Получку всю матери сдавал. Землянку эту самую, наилучшую в поселке, собственноручно выкопал. А после взял и на матери женился. А она старая и конопатая.

— Значит, он хороший?

— Ничего. Сознательный. Но до отца ему далеко. Парамонов перед ним все равно как дверовой перед забойщиком. Вот он из уважения к отцу на матери и женился. Мы его сначала не признавали. Так он шалашик сложил рядышком и всю зиму, как пес в конуре, жил, пока мы с Дуськой не сжалились. И то спервоначалу только харчиться пускали. Он тоже, как отец, наловчился за едой книги читать. Только громко, чтобы мать слушала. Потом мы с Дуськой всё думали, думали, пошли к Сухожилину и спросили: «Как, мол, не будет сраму отцовскому имени, ежели они женятся?»

— А кто Сухожилин?