Том 5. Заре навстречу

— Папа просит извинить и сказать, что он болен,— смутилась, покраснела, подошла к Тиме и произнесла строго: — Пойдем, я тебе что-то скажу.

Тима остановился возле конюшни.

— Нет, туда.

Вошла в конюшню, повернулась, подняла на Тиму глаза.

Из прорези окна конюшню пересекал столб света, и в нем роились тончайшие, словно из голубого стекла, пылинки. Нина закрыла глаза, веки ее вздрагивали.

Тима вытянулся и бережно поцеловал ее в дрожащее веко. Нина на мгновение сжалась, сказала, не открывая глаз, повелительно и сердито:

— Уходи! Ты меня поцеловал просто так, для памяти,— и сказала твердо: — Иди.

Тима покорно ушел, подавленный и печально-счастливый. Во дворе он остановился, ослепленный светом, от которого ломило глаза, и казалось, что от него нельзя никуда уйти.

Мама сердито закричала на Тиму, что он всех задерживает. Тима подбежал к саням, влез на них и уселся между папой и мамой. Ворота распахнулись, сани одни за другими потянулись на улицу.

Еще до отъезда Тима обещал себе: как будет проезжать в последний раз через город, обязательно постарается запомнить на всю жизнь дома, улицы, переулки, высокую деревянную каланчу с деревянным шпилем на крыше, где на железном коромысле вывешивали шары, когда бывал сильный мороз.

Но сейчас, как он ни старался держать глаза широко открытыми, он ничего не видел: перед ним стояло только печально склоненное лицо Нины с вздрагивающими веками и толклись блещущие пылинки в косом голубом луче.

У самой заставы обоз нагнал Рыжиков. Он стоял на дровнях, держась рукой за плечо возчика, и кричал:

— Стой! Подождите!

Обоз остановился.

Рыжиков соскочил с дровней, спотыкаясь подбежал к саням, где сидел Тима с папой и мамой, вытер смятой варежкой пот со лба.

— Вот что, Варвара,— еще задыхаясь от быстрого бега, заговорил он.— Савич отказался возглавить статистическую группу уездного совнархоза. Обиделся, видишь ли, что пост мал. Не по самолюбию. Так что слезай, ты остаешься.

Лицо папы побледнело, некрасиво вытянулось, и он произнес растерянно:

— Постой, как же это так?

— Ничего, мы еще с ним поговорим в укоме,— утешил папу Рыжиков.

— Но, Варенька, собственно...— бестолково забормотал папа.— Собственно, она... Она же должна там руководить тарифно-калькуляционной комиссией. Это, знаешь, такое дело...

— Знаю,— нетерпеливо сказал Рыжиков. Потом стал упрашивать: — Ну, Петр! Мы же не насовсем ее забираем; закончит работу — доставим по сухому на колесах.— Топнул по ледяной корке: — Видишь, тает? Намучаешься только по таежной дороге в ростепель. А у ней еще голова как следует не зажила.

— Ну что ж,— сказал папа грустно.— Аргумент существенный.

Мама скороговоркой начала объяснять, что где лежит в их узлах, вытащила свою корзинку, наклонилась, поцеловала папу в усы, потом Тиму в обе щеки и, приказав ни в коем случае не ходить в сырых валенках, а если промокнут, то запасные шерстяные носки засунуты у папы в карман полушубка, села рядом с Рыжиковым в дровни, повернулась, сняла варежку и долго махала рукой.

За городом началась широкая пустынная елань. Занесенные снегом пни торчали, словно кочки в белом болоте. Дула весенняя сырая пурга. Небо погасло, в тусклом воздухе летали влажные ошметки снега. Мерно шлепали копыта коней по бугристой дороге, и колея за ними текла, словно два печальных тихих ручья.

Папа вздохнул, поежился сиротливо:

— Вот, Тимофей, опять остались мы с тобой одни.

Тима шмурыгнул носом и сказал сердито:

— Ты сам маму отпустил, ты! — и неожиданно для самого себя заплакал, уткнулся лицом папе в колени и, вдыхая кислый запах карболки, признался с глубоким раскаянием: — А я еще Нинку Савич в глаз поцеловал, а это из-за ее отца маму забрал Рыжиков. Небось Георгий Семенович Рыжикова не боится, а ты испугался и отпустил маму.

Папа отстранился от Тимы, поднял его лицо за подбородок, повернул к себе.

— Запомни навсегда,— сказал он, сурово глядя Тиме в глаза.— Партии не боятся, в ней не служат. Ей отдают свою жизнь, не щадя себя, для того чтобы жизнь всех людей стала хорошей.

— Но Рыжиков вовсе не партия,— попробовал защититься Тима.— Партия — это же много людей.

— Много людей... Нет, много людей — это еще не партия. Вот когда много людей, одинаково убежденных, действуют как одно целое и в большом и в малом, тогда это партия,— и добавил уже не так сердито: — Вот мама и поступила как полагается коммунистке, хотя ей очень хотелось ехать с нами,— и, погладив Тиму по плечу, пообещал: — Потому, что все большевики действуют, как один, у нас очень сильная партия, и ты увидишь потом настоящий социализм,— и сухо произнес: — А то, что сделал Савич, бесчестно по отношению к партии.

— А зачем вы его туда брали?

— Ну, это не твоего ума дело,— и пообещал угрюмо: — Партия такого не прощает.

Лицо у папы снова стало суровым, но теперь не из-за Тимы, а из-за Савича. Тима, уважительно глядя на папу, спросил озабоченно:

— А револьвер ты не забыл?

Папа осторожно похлопал себя по карманам и сказал:

— Нет, здесь. А что?

— Просто так,— сказал Тима.— В волков пострелять или еще в кого-нибудь.