Том 5. Заре навстречу

— Стойче шахтерского народа на свете нет. Самая кость рабочего класса,— говорили они.

А Коля Светличный рассказал:

— На них в девятьсот пятом казаки с пиками бросились, а те обушками как начали махать, так пики, словно жерди, во все стороны полетели. Побили казаков... А казнили шахтеров после так: поставят спиной к стволу шахты и со штыком на них. Шахтер зажмурится, закричит: «Да здравствует революция!» — и прыгает, как в пропасть, в ствол... Не желали, значит, позволить себя заколоть.

Перед самым отъездом выяснилось, что у мамы совсем изодралась беличья шубка, и Тима вызвался снести ее к скорняку Мустафе Мурзаеву, которому когда-то Витол отдавал Тиму «на сохранение».

Мурзаевы встретили Тиму радостно. Зиха не спускала с него глаз, но Тима был озабочен маминой шубой и вовсе не думал о Зихе. Дернув его за рукав, она спросила сердито:

— У тебя не болит больше палец?

— Какой палец? — удивился Тима.

Зиха грустно посмотрела Тиме в глаза, и вдруг он почувствовал, что у него горят уши. Он вспомнил, как Зиха надрезала себе и ему палец, и когда они помазались капельками крови, шепнула дрожащим голосом:

— Теперь мы с тобой навсегда кунаки, да?

А он про это забыл, совсем забыл. Вот тебе и кунак! Ах, как нехорошо получилось!

Бабка развернула мамину шубу и, морщась, сокрушенно покачала головой:

— Плохой, старый вещь.

— Пожалуйста,— попросил Тима,— будьте добреньки, а то мы уезжаем насовсем, и маме будет холодно ехать. Попросите Мустафу.

Бабка посмотрела на Тиму ореховыми глазами и произнесла важно:

— Мустафа теперь мехом не занимается.

— А что же он делает?

— Он большой начальник,— сказала бабка.— Ездит по деревням, овчины покупает в России: красных солдат одевать.

— Так как же быть?

Бабка снова тщательно осмотрела мамину шубу, растопырила ее на руках, сказала еще раз:

— Плохой вещь,— потом, бросив в угол, заявила, отряхивая с себя линяющую беличью шерсть: — Ничего, сделаем,— и, подав Тиме сухую сильную, оплетенную тонкими желтыми ремешками мускулов руку, успокоила: — Ступай, все будет как надо.

Но Тиме не хотелось уходить, и он все искал глазами Зиху, надеясь, что она проводит его до калитки и тогда он все объяснит ей.

Тима сказал громко, глядя на занавеску, отделяющую женскую половину комнаты:

— Насовсем уезжаю,— подумал и добавил: — Я ведь не только шубу починить, я проститься тоже пришел.

— Ну и хорошо,— равнодушно сказала бабка.— Прощай, пожалуйста.

Тима постоял посреди комнаты, вздохнул, понурился и побрел к выходу. У двери оглянулся на занавеску. Занавеска колыхнулась, и Тима заметил, как в складках материи исчезла маленькая рука с тоненькими пальцами, такими сильными и проворными,— они когда-то ловко хватали для Тимы с большого горячего медного подноса самые вкусные, обжигающие куски маханины. И опять в сердце Тимы вкралась жгучая тоска расставания, расставания с прежней жизнью, в которой было столько хорошего. Видно, Тима как-то не совсем сумел еще понять и оценить это хорошее. Вот он, по правде говоря, совсем позабыл про Зиху. А с какой радостью он принял когда-то заботли-вую дружбу Мурзаевых и как легко позабыл об этом! И если бы не мамина шуба, он даже не пришел бы к ним. Ах, как нехорошо, как стыдно!

Тима уходил из Заозерья, где жила татарская беднота, негодуя на себя. Перед его глазами все время стояло смуглое, словно кедровый орешек, лицо Зихи с длинными печально вопрошающими глазами. Какой палец он тогда надрезал? Тима снял рукавицу и стал рассматривать кончики пальцев. Но ни на одном не осталось даже следа от шрама, даже самой незаметной белой полоски. Значит, нет ничего на память о Зихе, ничего...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

И вот наступил этот и горестный и радостный день отъезда.

Ямщик Карталов, коротконогий, короткорукий, с толстой шеей, повязанной чистым полотенцем, и широченной выпуклой спиной, упираясь ладонями в бок коня, вдруг почти без усилия пошатнул его и сказал небрежно:

— Хлипкий. А с чего? Солому жрал — с этого.— Задирая губу коню, поглядел в пасть. Определил: — Четырехлеток. А глаз у него унылый. Печальный конь. А конь без стати — корова.— Сердито потолкал носком валенка в брюхо: — Распузился,— и пообещал: — Ничего, я ему жизни дам.

— В транспортной конторе лошадей бить запрещено,— сказал Тима начальническим тоном.

Карталов поглядел на Тиму через плечо и ничего не ответил. Тяжело ступая, он подошел к пристяжному коню, долго озабоченно осматривал его, потом задрал поддевку, вынул из кармана складной нож, собрал в складку кожу на плече коня и проткнул ее ножом.

— Вы что делаете? — закричал отчаянным голосом Тима.

Карталов набрал в горсть снега, вымыл им руки, вытер о подол поддевки, потом отрезал прядь конского хвоста, быстро сплел из нее косичку, продел сквозь разрез в коже, завязал узлом и затянул узел зубами. Оглядев с удовольствием свою работу, снова вымыл снегом руки. Затем пояснил:

— А это, милок, называется «заволока». Ею, значит, оттягивают боль и кровь с другого поврежденного, хворого места.

— Папа,— взмолился Тима,— смотри, что он с конем сделал!