Том 5. Обрыв. Части 1-2

– Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! – с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, – у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и итти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… – Он вздохнул. – Но я ворочусь и дойду! – сказал он решительно. – Время не ушло, я еще не стар…

Марк опять засмеялся.

– Нет, – говорил он, – не сделаете: куда вам!

– Отчего нет? почему вы знаете? – горячо приступил к нему Райский, – вы видите, у меня есть воля и терпение…

– Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят – и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?

– Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения?..

– Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!

Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам.

«Он холодный, злой, без сердца!» – заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» – шептал он и задумался. «Ужели я из тех: с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна нога в калоше, другая в туфле“, – мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. – Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»

– Вы увидите, что не все такие… – возразил он горячо, – увидите, я непременно…

И остановился, вспомнив бабушкину мудрость о заносчивом «непременно».

– Сами же видите, что я не топлю дар в вине… – прибавил он.

– Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в голову, у другого… Не влюбчивы ли вы?

Райский слегка покраснел.

– Что, кажется, попал?

– Почему вы знаете?

– Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum…[99] и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе все.

– Вино, женщины, карты! – повторил Райский озлобленно, – когда перестанут считать женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! – Почему вы думаете, что я влюбчив? – спросил он, помолчав.

– Вы давеча сами сказали, что любите красоту, поклоняетесь ей…

– Ну, так что же: поклоняюсь – видите…

– Верно, влюблены в Марфеньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего делать. Пожалуй, непрочь и того… увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму…

Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом.

– Милостивый государь! – сказал Райский запальчиво, – кто вам дал право думать и говорить так…

И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфенькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы.

– Тише, бабушка услышит! – небрежно сказал Марк.

– Послушайте!.. – сдвинув брови, начал опять Райский…

– … если я вас до сих пор не выбросил за окошко, – договорил за него Марк, – то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом! Так, что ли, следует дальше? Ха, ха, ха!

Райский прошелся по комнате.

– Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! – сказал от покойно, сел в кресло и задумался.

Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным.

– О чем вы думаете? – спросил Марк.

– Угадайте, вы мастер угадывать.

– Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе.

– Почти… – отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным.

– Говорите смелее – как я: скажите все, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь…

– Теперь, признаюсь, мало.

– Я вам надоел?

– Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю.

– Скажите же, что я такое?

– Что вы такое? – повторил Райский, остановись перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. – Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» – говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…

– Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! – оживляясь, сказал Марк, – вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там… А в вас есть спирт… хорошо! продолжайте!

Райский небрежно молчал.

– Что такое воспитание? – заговорил Марк. – Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières…[100] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием – вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…