Том 4. Стиховедение

Наконец — слова строения ххХх на третьей, конечной позиции. Морфология и здесь диктует для этих слов преобладание глаголов, «И муж Татьянин показался»; а синтаксис, как мы знаем, диктует для этой позиции очень сильное преобладание существительных, «Ждала Татьяна с нетерпеньем». В XVIII веке, у Ломоносова и Сумарокова, как обычно, доминирует морфологическая тенденция, доля глаголов повышена даже больше, чем в прозе, доля существительных и прилагательных точно такая же, как в прозе. На переходе от XVIII к XIX веку, к Жуковскому, — резкий сдвиг: вступает в силу синтаксическая тенденция. Доля глаголов сокращается почти вдвое, с 56 до 30 %; доля существительных возрастает больше чем вдвое, с 23 до 48 %. Это, по-видимому, оказывается для существительных пределом возможностей: доля их больше не растет и даже слегка уменьшается. Однако доля глаголов продолжает убывать и далее, но уже за счет прилагательных: в XIX веке доля прилагательных вырастает на треть, а от XIX к XX веку еще на четверть. Это крутое падение глагола — прямое следствие торжества синтаксического фактора над морфологическим. Заметим, что приводимые цифры относятся только к словам ххХх на последней позиции трехсловных строк («Так нас природа сотворила»); если же взглянуть на слова ххХх на последней позиции двухсловных строк («Как государство богатеет»), то эти тенденции будут еще отчетливее: падение доли глаголов от XVIII к XIX и XX веку — 60, 20 и 18 %, повышение доли существительных — 20, 50 и 53 %, повышение доли прилагательных — 11, 20 и 24 %.

Говоря о падении доли глаголов на последней позиции стихотворной строки, нельзя не вспомнить еще один фактор формирования стиха — рифму. В русской поэзии рано стали избегаться рифмы глагола с глаголом как чересчур «легкие» — против них предостерегают уже учебники XVIII века. Действительно, доля женских глагольных рифм в русской поэзии стремительно падает: у Симеона Полоцкого их 75 %, у Ломоносова 28 %, у Пушкина 17 %, у Брюсова 7 %, у Маяковского 1 %. А в начале XX века вслед за глагольными сокращаются и однородные рифмы других частей речи: прилагательных и существительных с одинаковой парадигмой склонения. Глядя на эту картину, Р. Якобсон в свое время предположил[661], что на протяжении всей истории русской поэзии действует единая тенденция к «деграмматизации рифмы» и что источник ее — не языковой, а чисто эстетический: забота о художественном разнообразии и непредсказуемости стиховых окончаний. Теперь в этом можно усомниться: по-видимому, источник ее был все-таки языковой, а именно: порядок слов русского языка, побуждавший, как мы видели, заканчивать колоны существительными (а не глаголами, как, например, в латыни). Когда поэты XVII века создавали русский рифмованный стих, то в поисках рифм они обратились прежде всего к глаголам с их однообразными окончаниями. Только потом эта фонетическая тенденция столкнулась с синтаксической: синтаксис упорно выталкивал в конец стиха не глаголы, а существительные. И синтаксическая тенденция одолела: глагольные рифмы стали избегаться, а через двести лет за ними последовали и другие грамматически однородные рифмы.

Как столкновение фонетики с синтаксисом в истории рифмы, так же выглядит и столкновение морфологии с синтаксисом в истории ритма русского стиха, которую мы прослеживаем. Мы видели: на первых шагах русской силлабо-тоники Ломоносов и Сумароков заполняют стиховые позиции, требующие ритмических слов типа хХхх и ххХх, такими частями речи, которые подсказывает морфология: в первом случае прилагательными, во втором — глаголами, независимо от места в строке. Только потом эта морфологическая тенденция сталкивается с синтаксической: синтаксис проталкивает на предпоследнее место в строке прилагательные и выталкивает с последнего места глаголы, не считаясь с их ритмическим обликом. И синтаксическая тенденция одолевает: к XX веку распределение частей речи по строке ориентируется больше на синтаксис, чем на морфологию.