Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913

Хорре. Я пьяница, это верно, меня давно нужно повесить на рее, но мне было 6ы стыдно жить без врагов. У кого нет врагов, тот всегда дезертир, Нони.

Хаггарт. Это хорошо, что мы говорим с тобой как друзья. Я немного устал улыбаться, может быть, мое лицо еще не привыкло к этому — я не знаю, может быть. Но я устал. И мне мешает жить один человек. И еще может быть, что вот все это — сон. Ты не думаешь этого, Хорре? Ну, не думай, и я ведь этого не думаю. И еще вот что хорошо бы: сломать ногу. Прыгать среди скал и нечаянно сломать ногу.

— Зачем же это? Ты что-то круто берешь руля, Нони.

— Чтобы почувствовать боль.

— Тише, идет Мариетт.

— Твоя жена. Да, идет твоя жена.

— Тише, матрос! Мне мешает жить один человек. Но я счастлив, уверяю тебя, я счастлив, дружище. Нет, ты посмотри, как идет Мариетт! Послушай: это во сне я видел человека, который мешает мне… Здравствуй, Мариетт, сестричка!

— Здравствуй, Гарт! Ты еще так не говорил мне никогда.

— Тебе нравится?

Встает против Мариетт и доверчиво обводит пальцем вокруг ее глаз.

— Какие большие глаза! В твои глаза должно быть много видно, Мариетт, много моря, много неба. А в мои?

Оборачивается к морю и, окружив глаза кольцом пальцев, смотрит и говорит успокоено:

— И в мои много.

— Хорре… — начинает Мариетт, и Хаггарт быстро оглядывается:

— Ну, что, Хорре? за что ты не любишь его, Мариетт. Мы так с ним похожи.

— Он похож на тебя? — говорит женщина с презрением. — Нет, Хаггарт! Но вот что он сделал: он сегодня опять поил джином маленького Нони. Мочил палец и давал ему. Он его убьет, отец.

Хаггарт смеется.

— Разве это так плохо? Он и меня поил так же.

— И окунал его в холодную воду. Мальчик очень слаб, — хмуро говорит Мариетт.

— Я не люблю, когда ты говоришь о слабости. Наш мальчик должен быть силен. Хорре! Три дня без джину.

Показывает пальцами три.

— Кто без джину? Я или мальчишка? — мрачно спрашивает Хорре.

— Ты! — гневно отвечает Хаггарт. — Прочь отсюда.

Матрос угрюмо собирает пожитки — кисет, трубку и флягу — и, переваливаясь, уходит, — но недалеко: садится на соседнем камне. Хаггарт и жена смотрят ему вслед.

Работа кончилась. Теряя блеск, валяется последняя неподобранная рыба: уже и ребятам лень наклоняться за нею; и втаптывает ее в ил равнодушная; пресыщенная нога. Тихий, усталый говор, спокойно-веселый смех.

— Какую сегодня молитву скажет наш аббат? Ему уже пора идти.

— А вы думаете, что это так легко: сочинить хорошую молитву? Он размышляет.

— А у Селли прорвалась плетенка, и рыба сыпалась оттуда. Мы так смеялись!

— Мне и теперь смешно!

Смех. Два рыбака смотрят на далекий парус.

— Всю жизнь я вижу, как мимо нас идут куда-то большие корабли. Куда они идут? Вот они пропадают за горизонтом, а я отправляюсь спать; и я сплю, а они все идут, идут. Куда, ты не знаешь?

— В Америку.

— Мне хотелось бы с ними. Когда говорят Америка, у меня звенит сердце. Что это, нарочно: Америка, или правда?

Шепчутся несколько старух:

— Дикий Гарт опять рассердился на своего матроса. Вы видели?

— Матрос недоволен. Посмотрите, какое у него постное лицо.

— Да, как у нечистого, которого заставили выслушать псалом. Но только и дикий Гарт мне не нравится, нет. Откуда он пришел?..

Шепчутся. Хаггарт жалуется тихо:

— Зачем у тебя для всех одно имя, Мариетт? Так не должно быть в правдивой стране.

Мариетт говорит со сдержанной силой, обе руки прижимая к груди:

— Я так люблю тебя, Гарт: когда ты уходишь в море, я стискиваю зубы и не разжимаю их, пока ты не приходишь снова. Без тебя я ничего не ем и не пью; без тебя я молчу, и женщины смеются: немая Мариетт! Но я была бы сумасшедшей, если бы разговаривала, когда я одна.

Хаггарт. Вот ты опять заставляешь меня улыбаться. Так же нельзя, Мариетт, я все время улыбаюсь.

Мариетт. Я так люблю тебя, Гарт: во всем часы, днем и ночью, я думаю только о том, что бы еще отдать тебе, Гарт? Не все ли я отдала? — но это так мало, все! Я только одного и хотела бы: все дарить тебе, дарить. Когда заходит солнце, я дарю тебе закат, когда оно восходит, я дарю тебе восход — возьми его, Гарт. И разве все бури не твои? — ах, Хаггарт; как я тебя люблю!