Том 4. Богомолье

– Да-да, так-так… надо принять во внимание… да, тележка… хорошая тележка, ста-ринная…

Передок, задок оглядел, потрогал. Бегает уж округ тележки, не говорит, пальцы перебирает, будто моет, а сам на тележку все. И Горкин ему нахваливает – резьба, мол, хорошая какая, тонкая.

– Да… – говорит, – тележка, надо принять… работка редкостная!..

Присел, подуги стал оглядывать, «подушки»…

– Так-так… принять во внимание… – пальцами так по грядке, и все головой качает-подергивает, за бороду потягивает, – так-так… чудеса Господни…

Вскинул так головой на Горкина, заморгал – и смотрит куда-то вверх.

– А вот что скажи, милый человек… – говорит Горкину, и голос у него тише стал, будто и говорить уж трудно, и задыхается, – почему это такое – эта вот грядка чисто сработана, а эта словно другой руки? узорчики одинаки, а… где, по-твоему, милый человек, рисуночек потончей, помягчей? а?

А тут стали любопытные подходить от площади. Старик и кричит дворнику:

– Ворота за нами запирай!

– А вы, милые, – нам-то говорит, – пройдемте со мной во двор, заворачивайте лошадку!..

И побежал во двор. А нам торопиться надо. Горкин с Антипушкой пошептался: «Старик-то, будто не все у него дома… никак, хочет нас запереть?» Что тут делать! А старик выбежал опять к воротам, торопит нас, сам завернул Кривую, машет-зовет, ни слова не говорит. Пошли мы за ним, и страшно тут всем нам стало, как ворота-то заперли.

– Ничего-ничего, милые, успеете… – говорит старик, – надо принять во внимание… минутку пообождите.

И полез под тележку, под задние колеса! Не успели мы опомниться, а он уж и вылезает, совсем красный, не может передохнуть.

– Та-ак… так-так… надо принять… во внимание…

И руки потирает. И показывает опять на грядки:

– А разноручная будто работка… что, верно?..

И все головой мотает. Горкин пригляделся, да и говорит, чтобы поскорей уж отделаться:

– Справедливо изволите говорить: та грядка почище разузорена, порисунчатей будет, поскладней, поприглядней… обей хороши, а та почище.

Стоим мы и дожидаемся, что же теперь с нами сделают. Ворота заперты, собаки лежат лохматые, а которые на цепи ходят. Двор громадный, и сад за ним. И большие навесы все, и лубяные короба горой, а под навесами молодцы серых лошадок и еще что-то в бумагу заворачивают и в короба кладут. И пить нам смерть хочется, а старик бегает округ тележки и все покашливает. Поглядел на дугу, руками так вот всплеснул и говорит Горкину:

– А знаешь, что я те, милый человек, скажу… надо принять во внимание?..

Горкин просит его:

– Скажите уж поскорей, извините… очень нам торопиться надо, и ребятишки не кормлены, и…

А старик повернулся и стал креститься на розовую колокольню-Троицу: и сюда она смотрит, стоит как раз на пролете между двором и садом.

– Вот что. Сам Преподобный это, вас-то ко мне привел! Господи, чудны дела Твоя!..

А мы ничего не понимаем, просим нас отпустить скорей. Он и говорит, строго будто:

– Это еще неизвестно, пойдете ли вы и куда пойдете… надо принять во внимание! Как фамилия вашему хозяину, чья тележка? Та-ак. А как к нему эта тележка попала?

Горкин говорит:

– Давно это, я у них за сорок годов живу, а она и до меня была, и до хозяина была, его папаше от дедушки досталась… дедушка папашеньки вот его… – на меня показал, – к хохлам на ней ездил, красным товаром торговал.

– А посудой древяной не торговал?.. ложками, плошками, вальками, чашками… а?..

Горкин говорит – слыхал так, что и древяной посудой торговали они… имя ихнее старинное, дом у них до француза еще был и теперь стоит. Тут старик – хвать его за плечо, погнул к земле и под тележку подтаскивает:

– Ну так гляди, чего там мечено… разумеешь?..

Тут и все мы полезли под тележку, и старик с нами туда забрался, ерзает, будто маленький, по траве и пальцем на задней «подушке» тычет. А там, в черном кружочке, выжжено – «А».

– Что это, – говорит, – тут мечено… аз?

– Аз… – Горкин говорит.

– Вот это, – говорит, – я самый-то и есть, аз-то, надо принять во внимание! И папаша мой тут – аз! А-ксе-нов! Наша тележка!..

Вылезли мы из-под тележки. Старик красным платком утирается, плачет словно, смотрит на Горкина и молчит. И Горкин молчит и тоже утирается. И все молчим. Что же он теперь с нами сделает, – думаю я, – отнимет у нас тележку? И еще думаю: кто-то у него украл тележку и она к нам попала?.. И потом говорит старик:

– Да-а… надо принять во внимание… дела Твоя, Господи!

И Горкин тоже, за ним:

– Да-а… Да что ж это такое, ваше степенство, выходит?

– Господь!.. – говорит старик. – Радость вы мне принесли, милые… вот что. А внук-то мой давеча с вами так обошелся… не объезжен еще, горяч. Батюшкина тележка! Он эту сторону в узор резал, а я ту. Мне тогда, пожалуй, и двадцати годов не было, вот когда. И мету я прожигал, и клеймило цело, старинное наше, когда еще мы посуду резали-промышляли. Хором-то этих в помине не было. В сарайчике жили… не чай, а водичку пили! Ну, об этом мы потом потолкуем, а вот что… Вас сам Преподобный ко мне привел, я вас не отпущу. У меня погостите… сделайте мне такое одолжение, уважьте!.. Прямо – как чудо совершилось.