Том 3. Воздушный десант

Сама она живет удивительно тихо, как бесплотная. Живет ловко, быстро, но тихо. Все, чем можно шумнуть, — походка, речь, дыхание будто хорошо смазаны.

Митька сгорает от желания поговорить со мной о Москве, о войне, о десантниках. Я тоже не прочь побалакать с ним, порасспросить о немцах, партизанах. Он, Митька, моложе меня на шесть лет, а кое в чем равен, даже постарше, вдоволь хватил лиха. У нас много общего, и, как сойдемся, быстро увлекаемся, забываемся, еще чуть-чуть — и выйдем из берегов. Тогда Настёнка осекает нас:

— Проглотте язык! Разговор может дорогой получиться. Займите места согласно билетам! — Мне, значит, уползать в «могилку», а Митьке идти на свой пост.

И после Настёнка долго бывает сердитой: темные брови сильно нахмурены, губы поджаты. В такие моменты Митька называет ее «шерсть дыбом».

А вот сегодня девушка сама задержала меня после перевязки:

— Хотите почитать, что пишут про нас немцы?

— Про вас?

— И про нас и про вас, одна компания. — Она усмехается сразу и весело и грустно.

— И про меня?

— Да, и про вас.

— Пишут?.. Вы шутите?

Из широкого рукава своей украинской кофты, схваченного внизу резинкой, она вытянула осторожно бумажную трубочку. Это немецкая листовка. Немцы извещали местное население, что красными сброшен парашютный десант. Пугали, что десантники — убийцы, грабители, насильники, поджигатели. Затем призывали местное население вылавливать нас, указывать, где мы хоронимся.

В конце листовки был перечень кар и наград.

За помощь десантнику — виселица. Карается вся семья.

За поимку десантника — пятнадцать тысяч марок награды.

За одно указание, где находится, где бывает десантник, — десять тысяч марок награды.

За выдачу того, кто помогает десантникам, — тоже десять тысяч марок.

По желанию денежные награды могут заменить водкой, махоркой, солью.

Когда я прочитал листовку, Настёнка сказала:

— А вы — в деревню, прямо в дом… да при белом свете. Разве можно такое? Безжалостный вы человек!

— Почему безжалостный?

А как же: себя погубите и другого, к кому зайдете, тоже погубите. Он вам готов добро сделать, а вы его под какую казнь подводите?! Нельзя одно помнить: пить, есть хочу, мне жить охота. Надо и другое: всем жить охота. Не дай бог, узнают, какой клад в нашей хате живет… — Она пугливо прислушалась, затем дошептала: — Одни мы с тобой сколько тысяч стоим. А у меня и мама и Митька. Еще брат был Иван. Через него мы на большой заметке у гестапо. Не дай бог, увидят, услышат тебя.

— И найдутся, донесут?

— Как знать. Теперь трудно раскусить человека…

И долго рассказывает, как с войной обернулись некоторые люди. Отступила Красная Армия, пришли гитлеровцы — и поползли к ним притаившиеся буржуи, кулаки, бандеровцы. Объявились и такие, что везде, во всем против немца, — партизаны, подпольщики. И такие, что работают и нашим и вашим. Есть и такие, что избегают всех, уткнулись в одно сбереганье своей шкуры. Объявились и такие, что крутятся между трех-четырех и больше огней и не только не обожгутся, а еще зарабатывают. Неслыханные шельмы. Есть — нажили большие капиталы.

— Каким образом?

— Торгуют.

— Чем?

— Всем. Война, оккупация поставили людей на такую грань, что нельзя каждому верить.

— Как же быть?

— Как хочешь, как умеешь. Проверяй каждого человека, каждое слово!

— И тебя?

— Обязательно. Откуда ты знаешь, что я не променяю тебя на водку?

— Все время думаю, что… — замахнулся я сгоряча и вдруг уперся, как перед опасным прыжком.

Настёнка поглядела на меня остро, заинтересованно и сказала:

— Бейте, замах хуже удара. Я обещаю не обижаться.

— Можете предать, еще не поздно, — досказал я.

— С чего это влезло вам в голову? — спросила Настёнка без тени обиды или удивления, со своим обычным спокойствием и тихостью:

— Вот с него. — Я показал на портрет Гитлера.

— Это игрушка, маскировка.

Настёнка называет разные трудные положения, которые сложились для оккупированных. Боеспособные ушли в Красную Армию, в партизаны, в подпольщики, а старики, женщины и несовершеннолетние дети остались, живут под фашистским игом. Служить врагу, подличать неохота, честно жить — до смерти опасно. Полицаи и предатели всегда начеку, как сторожевые псы. Невозможно открыто ни жене принять мужа, ни невесте свидеться с женихом, все встречи и свиданки только по ночам, тишком, тайком.

Из-за гитлеровского портрета Настёнка вытянула еще бумажку и начала вычитывать по ней, как свирепствуют оккупанты. Расстрелы, виселицы, угон молодежи в неметчину, отбор колхозного и частного добра, сожжение целых деревень вместе с людьми…

Я похвалил Настёнку, что ведет учет фашистских преступлений. Она замахала руками:

— Не надо хвалить, моего труда здесь совсем мало, — и сунула бумажку обратно за портрет.

— Близко держишь, опасно, — сказал я.

— Завтра уберу подальше. Между прочим, полицаи и гестаповцы не один раз обшаривали всю нашу хатенку, а портрет не осмелились побеспокоить. Брат Иван по скорости однажды сунул за него пистолет, и сошло. Пусть висит, пусть нам послужит.

Перед тем, как вернуться «домой» согласно билету, я протянул Настёнке немецкую листовку.