Том 3. Воздушный десант

В переднем углу — иконы, чуть в сторонке от них — портрет Адольфа Гитлера, надо совсем не много, чтобы оказался вместе с «богами». Что это, маскировка? Иди я попал к предателям, к врагам нашего народа?

— Снимите лишнее, — шепчет Настёнка. Лишнего, что будет мешать перевязке, много, почти все, что на мне, и в первую очередь мое оружие.

Оружие — моя единственная опора, мое спасение.

Вот подкатила задачка! Снять оружие в чужом доме, в чужих людях, где на самом видном месте, рядом с «богами», портрет Гитлера, — это… самому заколотить себя в гроб. И не снять, отказаться от помощи, уйти без перевязки — тоже недолго останется до гроба. Рана уже загноилась, чувствую по запаху.

— Вам помочь? — ласково шелестит Настёнка.

Я колеблюсь, переступаю с ноги на ногу, то схвачусь за автомат, чтобы снять его, то отдерну руки.

— Вас беспокоит что-то?

Наконец я решаю идти на откровенность и говорю:

— Оружие.

— Вот я и прошу снять. Мне оно тоже мешает.

— Я не в том смысле. Мне не мешает. Наоборот, я прошу сделать перевязку при оружии.

— Почему?

— Мне так спокойней.

— О-о!.. — Настёнка широко, кругло открывает рот, потом начинает сочувственно кивать головой: она понимает и сделала бы так с полной готовностью. — Но это невозможно, никак: рана на плохом месте. — И она опять ждет, поглядывая на меня задумчиво, потом вдруг склоняется ближе, к самому моему лицу, и шепчет горячо: — Не бойтесь нас. Я понимаю — вам тревожно, мы чужие. Но и вы нам чужой. Нам тоже страшно: вдруг вы не тот… Нам страшнее вашего. Но вам трудно, нужно, и мы привечаем вас. Мы — честные люда. Другие, многие не пустили бы вас незнамо.

И верно ведь. Меня беспокоит: кто они — предатели, подпольщики, просто добрые люди? Но у них не меньше оснований беспокоиться: кто я — десантник или провокатор, полицай, подосланный гестапо? На мне целый арсенал всякого оружия, и они принимают меня в дом, ночью. Будь я десантник, или провокатор, подосланный немцами, или просто бандит, грабитель, они во всех случаях рискуют жизнью. Немцы, если узнают, во всех случаях обвинят их в пособничестве красным и повесят. Мне стыдно за свои подозрения.

— Простите, — шепчу Настёнке. — Я не хотел обижать вас.

— А я не вижу обиды. — Она улыбается добро, светло, потом, сморщив лоб, знать припомнив что-то, добавляет уже с иным, горьким выражением лица: — Так ли обижают теперь!

Снимаю автоматы, у меня их два — свой и немецкий, снимаю вещмешок, куртку, гимнастерку, нижнюю рубашку.

Коротким движением руки Настёнка останавливает меня: довольно. И потом шутит:

— Не вам, а мне надо беспокоиться из-за оружия: вон сколько его. Вы как пороховая бочка. Я боюсь подходить к вам, взорветесь.

Верно, оружия невпроворот: кроме снятых автоматов при мне еще остались пистолет, гранаты, финка.

Кровавую засохшую повязку отмачивают теплой водой, рану промывают крепким самогоном (спирта нет), перевязывают заново всем чистым, мягким. Работают обе, мать и дочь, быстро, ловко, молча. Весь разговор ведется как у немых — руками, глазами, бровями.

В нашу тишину вдруг залетает негромкий звенящий звук. Будто не слыша, хозяйки продолжают перевязку.

— Стучат, — шепчу я.

Это наш Митька сигналит, не волновались бы, опасного ничего нет. Митька караулит, будьте спокойны, — говорит Настёнка.

Всей семье задал я работы, заботы, страху.

Перевязка окончена. Спрашиваю, как мои дела.

— В больницу надо. Мы доктора самозванные, самодельные. Кроме перевязки, ничего не умеем. У нас даже градусника нет.

Но я и так, без градусника, знаю, что у меня сильный жар. Легко сказать «в больницу»! А мне туда не дорога. Благодарю за все и начинаю громоздить снятое обратно на себя.

Мать Настёнки спрашивает, как быть с прежними повязками, сохранить или сжечь. Там, в этих повязках, все мои запасные портянки, полотенца, носовые платки, пара белья. Все очень нужное мне. Но куда его, такое страшное?! Все-таки прошу завернуть в тряпицу или бумажку.

— Можете ночевать у нас, — говорит Настёнка. — А потом в больницу. Обязательно. Как можно скорей!

— Мои больницы за Днепром.

— Мы попробуем устроить.

Я согласен переночевать.

— Только знаете, тут, в хате, нельзя, — спохватывается Настёнка. — Придется вон туда, — и показывает под печку, куда прячут помело, ухваты, кочергу. — Там надежно, там многие спасались.

Узкий, темный подпечек, гораздо тесней и черней сточной трубы под дорогой. В нем с моим снаряжением не повернешься. От одного взгляда в подпечек у меня подирает кожу, шевелятся волосы.

А Настёнка нахваливает:

— Раньше мы в городе жили в такой же хатенке, с таким же подземельем. И там, в городе, и здесь чего уж не делали гестаповцы с нашими хатенками, одного только не было — не поднимали их на воздух, не раскатывали по бревнышку, и туда, под печку, светили фонарями, тыкали кочергой, ухватом… но сунуться, заползти не осмелились.