Том 3. Растратчики. Время, вперед!

— Стой! Дальше. Смотри дальше: «В колхоз погоди, а впротчем, как хотишь». Можешь ты это понимать, хозяин? «Впротчем, как хотишь, как хотишь…»

Саенко упал головой в стружки и вдруг вскочил.

— Пей, татарин. Пей, паразит. Моего отца родного угнали, а ты пить не хотишь!

Он в ярости схватил татарина за голову и стал наливать в рот из бутылки.

Водка текла по подбородку, заливалась за ворот.

— Ты чего меня мучишь? — шептал, вырываясь, Загиров. — Какой я тебе паразит?

Его зубы были тесно сжаты, он дрожал. Водка била ему в голову. Голова кружилась. В глазах текло окно.

— Молчи, морда! Молчи! Ребят на участке жалеешь? А отца моего родного не жалеешь? Пей, татарская харя.

— Не ругайся!

Загиров страшно побледнел.

— Я тебе не говорю — русская морда. Все люди одинаковые.

— Брешешь, сукин сын, брешешь. Я с тобой не одинаковый. Я тебя купил и продал. Я тебя купил за десятку со всеми твоими татарскими потрохами. Ты теперь мой холуй. Эй, холуй, снимай с меня чуни! М…морда! Х…холуй!.

Загиров густо покраснел. Его карие глаза налились кровью и стали как спелые вишни.

— Собака! Ты собака! Ты хуже, чем собака!

Трясясь мелкой дрожью, Загиров всунул Саенко в рот указательные пальцы и стал разрывать, выворачивать губы, крашенные анилином.

— Я тебе убью! Я тебе убью! Я тебе понимаю, какой ты… — хрипел он. — Я тебе в Гепеу тащить буду. Пусть тебя убьют. Ты хуже, чем бешеная собака. Ты кулацкий сын, ты кулацкий пес.

Он с наслаждением, рыча, как собака, повторял:

— Ты кулацкий пес, ты кулацкий пес! Те — люди, а ты кулацкий пес, тебя стрелить надо!. Ты — жулик!

Саенко растопыренными пальцами уперся в горячее лицо татарина. Из углов его рта, как вожжи, потекли кровавые слюни.

— Гости, гости, полегче, — бормотал хозяин. — Гости-и!

Они покатились по полу.

Хозяин изловчился и ударил Загирова пяткой в спину.

Загиров вскочил на ноги и, натыкаясь на опрокинутые вещи, на гробы и табуретки, путаясь в знаменах, кинулся к двери.

Он рванул ее и выскочил во двор.

Ему не пришлось бежать. Вихрь подхватил его, опрокинул и кубарем прокатил через прижатый к земле бурьян.

Калитка слетела с нетель. Загремела вывеска.

Вдоль заборов летел, кувыркаясь в воздухе, петух, точно вышивка, сорванная с полотенца.

Бешено крутились нарисованные стрелки часов.

Впереди стояла черная стена уходящего по ветлам бурана.

LIII

Налбандов резко снимает трубку.

Звякает вилка.

— Алло! Центральная! Алло!

Он торопится.

Каждую минуту буран может обрушиться и повредить телефонную линию.

Налбандов стоит в пальто и фуражке, с палкой под мышкой, с трубкой у щеки, набок склонив голову.

— Дайте соцгород.

Трубка растет вдоль щеки, как бакенбарда.

— Центральную лабораторию! Благодарю вас. Говорит дежурный по строительству. Налбандов, да. Здравствуй, Ильющенко. Дело такого рода…

Налбандов, прищурясь, целится в окно. Там — невообразимый хаос. В сумерках лицо Налбандова приобретает землистый, картофельный оттенок.

— Вот что, Ильющенко. Сейчас же пошли там кого-нибудь на шестой участок. Там Маргулиес показывает очередные фокусы. Да, да, Харьков, конечно. С ума сошли. Совершенно верно. Пусть возьмут пробы бетона для испытания на сопротивляемость. Но, конечно, по всей форме: официальный акт, комиссия, представители общественности, прессы — все, что полагается. Через каждые пятнадцать — двадцать перемесов — проба. И пусть доставят кубики в лабораторию. Посмотрим, посмотрим. Ты сам пойдешь? Еще лучше. Я тоже заеду. Что буран? У нас еще нет. А у вас? Уже сносит палатки? Хорошо. Будь здоров. Посылаю аварийную.

Налбандов, не отнимая трубки от щеки, прижимает указательным пальцем вилку.

Короткий звяк разъединения.

Лампочка медленно гаснет, но от этого в комнате не становится темнее. Все тот же ровный, серый, зловещий свет. Ни день, ни ночь. Предметы видны, но детали — неразборчивы

Гнутся стекла.

Чернильница, потерявшая масштаб, стоит в пустыне комнаты, как мечеть.

Налбандов снимает палец с вилки и спокойно говорит в трубку:

— Аварийная!

Башни бурана рушатся на площадку.

Люди бегут по всем направлениям — по ветру и против ветра.

По ветру их несет, крутит, переворачивает; они почти летят, облепленные одеждой.

Против ветра они пробиваются грудью, головой, плечами, всем туловищем. Ветер сбивает их с ног, но они не падают. Ветер их держит на весу. Они как бы ложатся на косую стену воздуха и косо лежат, делая руками и ногами плавательные движения.

Ветер рвет с них и развевает одежду.

Их лица до крови иссечены, ободраны пылью, острой и жесткой, как наждак.

Буран рушится на отель.

Во всех пяти этажах отеля хлопают рамы, звенят разбитые вдребезги стекла, летят вниз осколки, бритвенные приборы, стаканы, куски дерева вместе с крючками, лампы.

Вихрь вырывает из окон и балконных дверей занавески. Они надуваются, щелкают, хлопают, беснуются серыми языками вымпелов, отрываются, улетают.

Весь отель снизу доверху прохвачен пронзительной системой сквозняков, воющих в пустых и звонких дулах коридоров.

Шатаются и валятся вывернутые из земли столбы цирка. Кричат, придавленные бревнами, попугаи. Надувается и летит, цепляясь за провода, полотняная крыша.