Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе

Страшные картины, непрерывно встречавшиеся им на пути к озеру, производили на них столь же разное впечатление, сколь различны были их характеры. Юноша, шедший первым, украдкой бросал угрюмые взгляды на обезображенные жертвы, стесняясь выказать свое естественное волнение и в то же время не умея, по неопытности и молодости, подавить и скрыть его. Напротив, его старший краснокожий друг был выше подобной слабости. Он шагал мимо груд мертвых тел с таким спокойствием и невозмутимостью, какие приобретаются лишь долголетней привычкой и опытом. Белых также обуревали различные, хотя и одинаково печальные чувства. Один из них, седоволосый морщинистый человек, осанка и походка которого, несмотря на грубую простую одежду обитателя лесов, выдавали в нем воина, не стыдился издавать громкие стоны при виде какого-нибудь особенно страшного зрелища. Его юный спутник содрогался, но из сострадания к старику силился сохранять хладнокровие. Только один из пятерых, тот, кто замыкал шествие, выражал свои мысли вслух, не заботясь ни о том, что о нем подумают, ни о последствиях, которые могут быть вызваны его словами. Его, казалось, возмущала скорее нравственная, чем физическая сторона дела. Когда он взирал на самые страшные картины, ни один мускул не дрогнул у него на лице и взгляд его оставался неколебимо тверд, но в нем читалось такое глубокое и неподдельное негодование, что нельзя было не заметить, сколь сильнo возмущает этого человека гнусная безнравственность чудовищной бойни.

Читатель, разумеется, сразу узнал в путниках могикан, их белого друга-разведчика, а также Хейуорда и Манроу. Полковник в самом деле отправился на поиски дочерей в сопровождении молодого человека, принимавшего столь большое участие в их судьбе, и трех отважных лесных жителей, уже доказавших свою ловкость, честность и верность.

Когда шедший первым Ункас выбрался на середину равнины, у него вырвался крик, на который не замедлили сбежаться остальные. Молодой воин стоял перед грудой женских тел, беспорядочно наваленных друг на друга. Несмотря на охвативший их ужас, Манроу и Хейуорд, движимые порывом любви, которую ничто не могло угасить, бросились разыскивать в пестрой куче лохмотьев хоть какие-нибудь следы тех, кого они искали. Но вскоре отец и влюбленный вздохнули с облегчением, хотя оба вновь были обречены на мучительную неизвестность, выносить которую, пожалуй, не легче, нежели самую ужасную правду. Когда разведчик подошел к ним, они молча и задумчиво стояли над страшной грудой трупов. С пылающим от ярости лицом глядя на печальное зрелище, суровый обитатель лесов в первый раз с тех пор, как они вышли на равнину, громко и внятно произнес:

— Я побывал не на одном поле боя, прошел по кровавому следу немало миль, но еще нигде не видел руку дьявола так ясно, как здесь! Месть — чувство, свойственное индейцам, а я, как вам известно, чистокровный белый. Но вот что я скажу перед лицом неба: клянусь господом, чье всемогущество столь зримо проявляется на каждом шагу в этих пустынных местах, что если французы окажутся от меня на расстоянии выстрела, то уж мое ружье будет выполнять свой долг, пока кремень высекает искру, а порох горит! Томагавк и нож я (уставляю тем, кто от природы владеет ими искусней, чем я. А что скажешь ты, Чингачгук? — добавил он на языке делаваров.— Неужели мы позволим гуронам похваляться этим кровавым делом перед своими женщинами, когда холмы покроются снегом?

На смуглом лице вождя могикан вспыхнуло мгновенное негодование. Он обнажил нож, но тут же отвернулся от страшного зрелища, и черты его вновь приняли выражение бесстрастного спокойствия, словно Чингачгуку были вовсе неведомы порывы страстей.

— Монкальм! Монкальм! — продолжал глубоко взволнованный и менее сдержанный разведчик. — Говорят, наступает день, когда все, что мы свершили, предстает на суд того, чьи глаза не страдают несовершенствами, присущими зрению смертных. Горе злодею, которому суждено будет в тот страшный час созерцать эту равнину и ожидать приговора, уже произнесенного его душе! Ха! Не будь я белым, если вон там не лежит индеец и на голове у него нет ее природного украшения. Осмотри-ка его, делавар. Быть может, это один из ваших соплеменников, заслуживающий погребения, потому что был стойким воином. Э, да я вижу по твоим глазам, сагамор, что кто-нибудь из гуронов заплатит жизнью за этот труп еще раньше, чем осенние ветры унесут отсюда запах крови!

Чингачгук подошел к изуродованному телу, повернул его и увидел на нем отличительные приметы одного из так называемых Шести союзных племен, которые сражались, правда, на стороне англичан, но находились в непрерывной вражде с делаварами. Он оттолкнул тело ногой и отвернулся от него с таким равнодушием, словно это была падаль. Разведчик, сообразив, что ошибся в своих предположениях, спокойно двинулся дальше, продолжая, однако, с прежним негодованием поносить французского командующего: