Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Андрей пьяница, высокий, с жидкой бородкой, с худой длинной шеей, с маленьким рысьим лицом, смотрит своими беспросветными глазами так, словно вымеривает человека: а ну-ка, сколько в тебе четвертей выйдет; или: смогу ли я тебя под себя сгрести? И если решал, что сможет, то и сгребал, то есть обдирал, как липку; а если чувствовал, что сила его не берет, то заискивал и с удовольствием смотрел на лакомый, но недоступный кусок. Так смотрел он на Ивана Васильевича, Ивана Михайловича, Эммануила Дормидонтовича, батюшку и других. Смотрел и заискивал — мягко, нежно, почтительно, а в то же время и выслеживал их своим холодным пытливым взглядом: только оплошай, дескать. И всякий из них инстинктивно Андрея боялся так, как боятся люди какой-нибудь мирно укладывающейся и словно не обращающей внимания и безопасной в своей клетке рыси. В Волкодаве Андрей чувствовал более, чем он, сильного и, главное, отважного зверя и беспрекословно ему подчинялся. К тому же у Волкодава была приговорная отмычка, сальный огарок с каплей человечьего жира от удавленника и прочие атрибуты их общего дела. С таким огарком ночью иди, куда хочешь: все будут спать мертвым сном, хоть тулуп из-под них тащи.

И в других отношениях сильный, отчаянный Волкодав был для Андрея рубахой-человеком. Защищал его, а то находили и такие минуты, когда, как липку, позволял обдирать себя, и Андрей пользовался в совершенстве этими минутами.

Приятели в своей деревне не занимались худым промыслом.

Года три назад жена Волкодава попробовала было всыпать ему во щи мышьяку. Да мало всыпала, а сама со страху сбежала в город, где и пропала, — тоже гулящая была баба. Возили тогда Волкодава в тележке, потому что ноги отнялись было у него от мышьяка. В праздник возил Волкодава по соседним селам друг его, Андрей. А то и целая тройка набиралась: Николай-печник, всесветный пьяница, темный опустившийся шантрет, высокий Андрей в корню да Федор Керов, маленький, с ноготок, мужик, которому только бы отчаянная компания была да побольше шума.

Соберутся в праздник и айда на заработок. Несутся по деревне: хохот, смех, припрыгивают пристяжки, а Михеев, как заправский коренник, высоко, высоко держит свою рысью голову. Подкатят, где побольше народа, и начнет Волкодав:

— Эй вы, люди добрые! Може, и пригожусь… Жена, злодейка лютая, смотрите, что со мной сделала. Вот этим самым порошком (Волкодав вынимал тряпку с порошком). Я ль ей в чем волю не давал?! Хоть роту солдат веди с собой в баню. Эй вы, кони мои добрые, верно ли я говорю?

— Верно.

— Ох, ляд ее бери, — визжал Федор, — да мне бы попалась такая баба, господи, что б я с ней сделал… А он, вот видишь, вовсе простой…

— О дурак, — перебивал его Волкодав, — знал бы я, что удумала она, проклятая… А с чего же ушла она?..

Коренник Михеев, чувствуя, что не время когти свои показывать, поправлял своего хозяина и говорил:

— Рубаха-человек, одно слово… от жены своей страданье принимает… Чего говорить? Подайте, добрые люди

И хотя все хорошо знали, что за рубаха был Волкодав, и знали, что пропьет-он со своими лошадьми все, что дадут ему, а все-таки давали, потому что как-никак, а лучше в миру жить с Волкодавом, да и пострадал человек действительно от проклятой бабы.

Получив деньги или хлеб, тройка, как и ждали, направлялась к кабаку, а Волкодав не то пел, не то выкрикивал: «Эх, пропадай ты, жизнь молодецкая!» А затем, обрываясь, орал:

— Вали, вали-и!!

И тройка, и бежавшие за тележкой зрители весело подхватывали:

— Вали, вали!

На обратном пути пьяные кони иногда вываливали хозяина, и много времени проходило, пока опять восстанавливался порядок.

— Постой, — говорил Андрей, — надо все толком.

— Правильно, Андрюшка, — поощрял Волкодав, следя внимательно за действиями друга.

Андрей, сделав дело, вздыхал и снова впрягался в свои оглобли.

— Не робь, не робь, Андрюшка, — ободрял его Волкодав, — погоди, пожалеет господь, оправлюсь: станем снова людьми с тобой.

Андрюшка понимал, что значит: «станем людьми», — и говорил, посматривая вдаль и щурясь:

— Только бы дал господь здоровье…

Иногда под вечер заходил Андрей к больному другу и развлекал его.

— Эх, знаю я, за что муку терплю, — вздыхал Волкодав.

— За что?

Волкодав мрачно обрывался.

— А что, по-твоему, Аленка ведьма? — вдруг опять спрашивал он.

— А пес ее знает, — отвечал равнодушно Андрей, — кому ведьма, а кому и малина…

— Дьявол баба… Ты как считаешь, грех православному с ней якшаться?

— Нам то что, брат, грехи-то считать? Сочтут и без нас.

— Ну, грех греху рознь…

— Все грех… Линия уж наша такая.

— Так-то так, тамо-то как будет…

— Что ж там? опять мы…

— Отчаянная ты, Андрюшка, душа…

— Ну, так чего? Там-то кто жив будет, тут бы поцарствовать. Я вот как-то угодил в церковь… Ну, с непривычки обробел, купил это свечку и тычу ее в притвор к образу, что ль, а старушка глядит: «Ты что, бает, черту свечку ставишь?» Гляжу и вправду — черт такой намалеван, а я прямо перед ним и налепил свечу.

— Ну?

— Ну, так чего ж? ничего не поделаешь, — пусть и черту будет… куда попадешь, не видно отсюда.

Наступало молчание.