Том 3. Корни японского солнца

Что касается проф. Йонекава, то его сын прислал мне, сыну Пильняка, фотографии наших отцов, в том числе и на выставке Варвары Бубновой, русской художницы в Японии, оказавшей на японскую живопись никем не оспариваемое влияние, и сохранившуюся в их семье рукопись «Повести непогашенной луны» с пометками и мелкими правками Пильняка, переданную тогда, в 1926 году, проф. Йонекава для перевода. В «Корнях японского солнца» Пильняк пишет о нюбай – теплом июньском дождичке. Как раз в это время в Москве должен был выйти майский номер «Нового мира» с «клеветническим» произведением – «Повестью непогашенной луны». Он и вышел, но тираж издания был сразу конфискован. В Москве в отсутствие автора разразился скандал. Пильняк передал машинописную копию для перевода, конечно, до скандала. Теперь эта копия – все остальные были уничтожены в 1937 году – стала автографом. В Японии журналисты, по свидетельству самого Пильняка, осаждали его в связи со скандалом в Москве.

Это все – к той атмосфере, в которой проходила поездка.

«Корни японского солнца» не были забыты. Как только воспоследовала реабилитация Пильняка, в работах о Японии вновь стали появляться ссылки на его книгу, цитаты из нее. (Вс. Овчинников, Н. Федоренко и др.). Подчеркивались неизменные особенности Японии, подмеченные Пильняком.

Из Японии в том же 1926 г. Пильняк поехал в Китай. «Китайская повесть» создана сразу за «Корнями…»: 29 октября 1926 года закончены «Корни японского солнца», а уже 7 февраля 1927 г. – «Китайская повесть». Это тем более удивительно, что в упомянутых книгах описаны два совершенно разных мира, хотя и лежавших рядом, хотя и взаимо-влияющих и близких по культуре. Организованнейшая волевая Япония дредноутов и передовой технологии и хаотический Китай, расколотый на отдельные провинции, в которых безраздельно правят маршалы. Они ориентируются: один – на японцев, другой – на англичан и американцев, еще двое – на СССР.

Хунхузы, пушки, толпы, поезда с мешочниками, шелуха, нищие, пыльные и грязные драконы после рафинированнейшей, в хризантемах и храмах, Японии.

Но, может быть, так и надо. Может быть, именно при таком противопоставлении и чувствуешь, сколь разнолика Азия, а вернее сказать, сам земной шар.

К этому примыкает еще третий мир – Россия, к которой Пильняк то и дело возвращается. Нет, это не обязательная ностальгия, ставшая общим местом в книгах о загранице. Пильняк связан с Россией тысячью нитей, он вспоминает ее по разным случаям – Заволжье, Коломну, Саратов, «В Москве сейчас семь утра», «А в Москве прохлада десяти часов утра». Вспоминает картины природы, столь отличные от того, что он видит за окном посольского квартала, где китайцы, и мужчины и женщины, ходят с веерами: «В России сейчас прозрачные ясные дни. За городом раздвинулись просторы, поля лежат сжатые, опустевшие, грачи собираются стаями и над перелеском летит воронья свадьба. Месяц выходит рано, долго висит в ненадобности, потом обмерзает ночью – или согревается ею, – и тогда из лесу выходит волк, бесшумно идет опушкой, не шелохнет опавшего листа. Пустые сумерки были очень долги. Волк долго лежал в овражке. Зайцев не слышно, они ушли в поля». Тоска по России, которую он не видел уже несколько месяцев, конечно, чувствуется. Но кроме того и скорее всего эти мысли о России возникают потому, что подсознательно Пильняк сравнивает с ней то, что видит, примеривает узнанное к ней.

В «Китайской повести» он узнает Россию 18-го года, в другой раз – Россию своего детства, коломенскую Россию, Китайгородскую. «Из всех стран, мною виденных, Китай больше всего похож на Россию, на заволжскую: моей русской бабушки Россию». Этому способствуют встречи с соотечественниками, людьми, выброшенными из своих гнезд, ведущими тяжелый, унизительный для достоинства человека образ жизни. Воспоминания тянут за собой размышления – иногда глубокие, горькие, о том, например, что Россия на протяжении веков являлась «отъезжим полем» для разных культур – монгольской, византийской, потом европейской.

Переплетаясь, эти три темы – Китай, Япония, Россия – образуют довольно необычное для Пильняка произведение: повесть в форме дневника, имеющий к тому же все признаки очеркового жанра. Внутри него живут и развиваются еще два других сюжета: один из европейской жизни, другой из китайской. Причудливая смесь фантазии и реальности.