Том 3. Корни японского солнца

Он замечает, что «у японцев – колоссальная организованность и работоспособность». «Я смотрел кругом и – кланялся человеческому труду, нечеловечески человеческому». «Вот что покоряло меня: я видел, что каждый камень, каждое дерево охолены, отроганы руками от долин до отвесных обвалов». Тому, как японцы «охолили» свою природу, «на шесть седьмых» занятую «горами, скалами, обрывами, камнем», посвящено немало вдохновенных страниц. «Япония не имеет ни своего железа, ни каустики, ни нефти, ее уголь не коксуется <…> и тем не менее Япония – великая держава. <…> Воля японского народа есть та необыкновеннейшая рента, организованностью своей создающая национальные богатства и национальную мощь».

В частности, японцы строят всегда по последнему слову техники и это последнее слово еще улучшают. Это подмечено Пильняком еще в 1926 году. Считается ведь, что такая стратегия была избрана японцами после второй мировой войны. Пильняк свидетельствует: значительно раньше. К тому же «японский народ из всех философских учений берет практические сентенции». Японской философией является философия практицизма. «Дешевый труд и тот принцип, что новый завод всегда строят по последнему слову техники», дали японцам возможность «бороться с европейцами». «И решающим фактором в этой борьбе, конечно, была старая культура воли и нервов Японии». В 1926 году Пильняк обращает внимание читателя на «новое солнце, которое поднимается в Японии».

Понятно, что солнце, поднимающееся в Японии, а не в СССР, а также то обстоятельство, что для успехов в строительстве недостаточно одной классовой теории, а нужны еще культура и воля, обрекали книгу на официальный остракизм, что и случилось. И это несмотря на то, что книга написана художником, кем Пильняк оставался всегда, о чем бы ни писал.

«Восточная экзотика настолько задурманила писателя, все по-прежнему претендующего открывать Америки на кораблях афоризмов и парадоксов, что его голос, похожий на невнятные изречения пифии, едва доносится сквозь дымящуюся завесу словесных благовоний, принимающих порой причудливо-красивые формы, но неизбежно непонятных, произвольных, надуманных и претенциозных… Острый дар наблюдения (хотя и не умеющий на беду ухватиться за главное, основное звено) тратится так бесплодно, не используя предоставленной ему возможности. Картины современной Японии читатель, по Пильняку, не получит именно потому, что, несмотря на отдельные (уже традиционные!) фразы о гении, машине, падении стен национальных культур и т. п., Япония дана здесь „над временем“». («На литературном посту», 1927. № 7).

Особенно интересно это читать сегодня, когда время прошло и Япония стала тем, чем она стала. Впрочем, пусть читатель судит сам.

Констатируя, что японцами сделано гораздо больше для изучения нашей культуры, чем нами – японской, Пильняк старался возместить этот пробел. Сотрудничая в Японо-Русском Литературно-Художественном Обществе, в газете «Осака- Асахи-Симбун» и журнале «Кайзо» (журнал этот посвятил Пильняку и его приезду целый номер), он ездил по Японии, вникая в неясные для него, но привлекательные своей непохожестью на что-либо до сих пор виденное обычаи и традиции. Ему дарили картины, он посетил многие театры и художнические объединения. В Японии в 1926 году он впервые увидел помост, переброшенный через весь зрительный зал к рампе, много позже повторенный Н. Охлопковым в театре Маяковского, и вращающуюся сцену. Впечатлений было много. О них по приезде в СССР он рассказал в первоначальном варианте художественных очерков «Корни японского солнца» – «Дневники с Синею», читал лекции, выступал в различных аудиториях.

Пильняк и в дальнейшем поддерживал дружеские связи с японскими писателями и деятелями культуры. В Токио он познакомился с проф. Йонекава, переводчиком русских писателей, в том числе и Пильняка. Позже в СССР на гастроли приехала его сестра – музыкант Фумико Йонекава. Она жила в доме Пильняка. В архиве писателя хранятся письма и визитные карточки многих японских писателей, с которыми Пильняк поддерживал литературные и дружеские связи. Все это в конечном результате и привело его в застенки НКВД, где в пышном букете обвинений (такой своеобразной икебане) – терроризм, организация заговора, контрреволюционная деятельность – был и дальневосточный цветок – шпионаж в пользу Японии.