Том 3

На столе зазвонил телефон. Греков открыл глаза, повторил: «Да, от этих болезней», — и, как бы отталкивая от себя что-то, махнул рукой в широком рукаве халата, потянулся к аппарату.

— Да, милый мой, — слабым голосом заговорил он. — Да, да. Через два часа. Начинайте без меня. Ах, здоровье? У людей моего возраста да еще накануне юбилея уже нетактично спрашивать о здоровье. — Он вяло улыбнулся Никите. — Спрашивают, как анализы, как электрокардиограмма. Да. Спасибо, мой друг, спасибо.

Он опустил трубку, задумчивое лицо его порозовело, прозрачно-голубые глаза заскользили по столу, испуганно остановились, опять замерли на листе бумаги.

Никита молчал.

— Самое естественное и самое непоправимое — это физическая смерть, — заговорил Греков печально. — Мелькнула в мироздании, вспыхнула материя и погасла, растворилась во вселенной. Как будто ее и не было. Каждый доходит до своей вехи, и время беспощадно сталкивает его в небытие. Навсегда. И так со всеми. Закрыты все двери. И окончены все счеты с жизнью. Скажите… что она в последние часы говорила вам? О чем думала? Что говорила о прожитой жизни? Я ее не видел в последние годы. Я ее давно не видел…

Греков произнес последние слова затухающим голосом, потирая переносицу; он слегка покачивался в кресле, как в дремоте. И было непонятно, успокаивает ли он себя или страдает оттого, что не видел мать перед ее смертью, или так странно думает вслух — и, все больше испытывая неудобство, Никита сказал:

— Она ничего мне не говорила.

Георгий Лаврентьевич широко открыл глаза — в их прозрачной голубизне мелькнул ужас, какой бывает у человека, разбуженного резким толчком.

— Моя сестра, моя сестра… — пробормотал он.

И, откинув голову, затих на секунду с жалким, удивленным лицом, но сейчас же, легонько переведя дыхание не на полную грудь, ощупью выдвинул ящик стола, достал коробочку с валидолом.

— Вам плохо? — Никита неловко привстал. — Может быть… воды?

Сделав неопределенный жест, Греков глубоко вдохнул воздух ртом.

— Ничего… Это звонки, — успокаивающим шепотом сказал он. — Звонки. Возраст. Не беспокойтесь. Ничего, ничего. Она… в этом письме… — после молчания заговорил он уже несколько громче, — просит меня, чтобы я посодействовал вашему переводу. Из Ленинграда. В Московский университет. Вы этого хотели? Я постараюсь это сделать. Незамедлительно.

Никита задвигался на теплом краешке кожаного кресла, ничего не понимая, машинально полез за сигаретой.

— Зачем же? — спросил он.

— Что вы? — Греков перевел дыхание и, заметив сигарету в пальцах Никиты, умоляющим взглядом попросил не курить. Никита смял сигарету, сунул ее в спичечный коробок.

— Вы сказали: «Зачем?» — проговорил Георгий Лаврентьевич. — Позвольте… Вера также просит, чтобы я помог вам обменять ленинградскую квартиру на московскую. Я помогу вам, хотя будет нелегко… Но я попытаюсь…

— Я не хотел, это не так, — ответил удивленно Никита, стараясь понять, почему мать в предсмертном письме просила о его переводе в Москву. — Мать сказала мне в больнице, что я должен буду поехать к вам. Когда передавала письмо, она просила только об этом…

Греков наблюдал за ним с выжидательно-ощупывающим выражением.

— Ваша мать была известным ученым… И в Ленинграде у вас, должно быть, большая квартира.

— У нас не было большой квартиры, — возразил Никита. — Две комнаты в общей… Нам с матерью не было тесно. Потом, когда мать положили в больницу, я сдал комнаты полковнику. Соседу, у него четверо детей… А сам только приходил ночевать. После смерти матери я попросил койку в общежитии. В университете. Мне обещали.

— Но для чего, для чего вы сдали свои комнаты?

— Мне нужны были деньги.

Греков спросил суховато:

— Разве вы не получали стипендии?

— Получал. Но мать долго лежала в больнице, — сказал Никита и, сказав это, увидел заалевшие, как от внутреннего жара, щеки Георгия Лаврентьевича. — И я хотел, чтобы… Разве вы не знаете, для чего нужны деньги, когда кто-нибудь болеет?

Георгий Лаврентьевич молчал, пристально глядя в стол, сутулясь; его нависшие белые брови подрагивали, он будто прислушивался к своему дыханию. Это прислушивающееся, углубленное выражение удивило Никиту, и удивил голос, ослабленный, разбитый:

— Я, кажется, уже спрашивал… Скажите, Вера… моя сестра говорила что-нибудь перед смертью о своей молодости? Она страдала, жалела о чем-нибудь?

— Нет, — сказал Никита. — Я не знаю.

— И у нее были слабости, — безжизненно выговорил Греков и утвердительно прикрыл глаза. — И у нее…

На письменном столе снова зазвонил телефон. Греков, вздрогнув, невнимательно и брезгливо поднял и опустил кончиками пальцев трубку, но телефон вновь затрещал требовательным звонком, отдаваясь в ушах.

В дверь тотчас постучали.

— Георгий, можно? К тебе пришли из комитета. И звонят из газеты. Прости уж, пожалуйста.

Греков неприязненно повернулся к двери, затем, колыхая широкими рукавами халата, суетливо выскочил из-за стола и своей нервной танцующей походкой подбежал к двери, отдернул портьеру.