Том 3

Она внимательно всматривалась в него, глаза были размягчены состраданием, жалостью; белое летнее платье — такие никогда не носила мать — стягивало ее высокую грудь, блестящие каштановые волосы собраны на затылке, в алых мочках ушей поблескивали серьги.

— Бедный, бедный, — сочувственно отыскивая глазами его взгляд, проговорила Ольга Сергеевна, и ее пальцы щекотно прикоснулись к его груди, помогая ему застегнуть пуговицу. — Вы все время думаете о ней? Я тоже никогда не забуду свою страшную потерю.

Никита угрюмо глядел в пол, на рассохшийся, старый паркет, отчетливо видел завязший в пыли голубиный пух, грязные пятна раздавленного пепла; еле слышно спросил:

— Он… тоже умер? Боксерские перчатки… Это его?

Она отошла на шаг, подняла оголенные полные руки к измененному испугом лицу.

— Нет, нет! Это комната нашего сына… Он только теперь не живет здесь! У него своя семья… Вы меня не так поняли! Три года назад, Никита, я тоже пережила смерть матери. Какая нелепость! — вскрикнула Ольга Сергеевна и опустилась в кресло, прикрыла лоб рукой. — Как мы все стали суеверны! Какая нелепость!

— Извините, я не знал, — пробормотал Никита. — Я подумал только, когда вы сказали…

Вздохнув, Ольга Сергеевна отняла пальцы ото лба и через силу закивала ему:

— Да, да… Я понимаю ваше состояние. Как все это невыносимо! Но я хотела сказать вам, что Георгий Лаврентьевич придет из института в первом часу и хочет сегодня же встретиться с вами.

— Хорошо, Ольга Сергеевна.

— Через полчаса я вас жду к завтраку.

— Спасибо. Я не хочу.

— Но так нельзя. Вы должны есть. Вы совсем ослабнете. Я вас непременно жду.

Она вышла из комнаты, а он опять лег на диван. И тут вся стена перед ним, с унылыми вензелями обоев, бессмысленно освещенных солнцем, покрытая пушком безразличной ко всему пыли, слилась во что-то однообразно-серое, душное, давящее, и он испугался, что может заплакать сейчас от пустоты и одиночества.

— Очень хочу с вами поговорить, оч-чень!.. Вчера, к сожалению, не смог. Да и вы были только с поезда.

Георгий Лаврентьевич Греков ходил по кабинету нервной, танцующей походкой; подпоясанный халат был длинен ему, извиваясь, мотался вокруг обнаженных сухих ног в домашних шлепанцах, они быстро двигались, мелькали по ковру.

— Оч-чень хочу! — повторил Георгий Лаврентьевич. — Садитесь в кресло поудобнее. Итак, начнем с того, что я ваш родной дядя, а вы мой племянник. И вот при каких горьких обстоятельствах мы с вами впервые встретились, дорогой вы мой!

Никита сел в кресло, как бы еще сомневаясь, что этот маленький, широкоплечий, тщательно выбритый, закутанный в халат старик может быть его родственником, его дядей, известным профессором истории, живущим здесь, в Москве.

Но, успокаивая себя, он вспомнил адрес на привезенном им письме, слова на конверте «профессору Грекову», написанные и подчеркнутые рукою матери. И, невольно улавливая вчерашнюю настороженность в тоне Грекова и вместе с тем испытывая стыд после неуклюжего разговора с Ольгой Сергеевной, подумал: «Нет, они не знали, что мать умерла».

— Значит, вы приехали? — спросил Греков и остановился перед книжным шкафом, приподнялся на цыпочки, забросил руки за спину, хрустнул пальцами. — Как вы спали? Удобно вам было? Вы впервые в Москве?

— Спасибо.

Никита с неудобством переводил взгляд с домашних, непонятно почему приковавших его внимание профессорских шлепанцев на шевелящиеся в широких рукавах пальцы за спиной, на его седой до нежной серебристости затылок. А Греков стоял, выпрямив спину, лицом к книжному шкафу, и показалось Никите, что профессор в стекло, как в зеркало, наблюдал за ним, все похрустывая пальцами.

— Так. Значит, это письмо? Письмо…

— Да, — сказал Никита.

— Да, да, да… Но это могло быть ошибкой, невероятной, страшной ошибкой! — зазвеневшим голосом заговорил Георгий Лаврентьевич, подойдя к двери, и задернул портьеру. — Все это может быть ужасной ошибкой!..

— Вы о чем говорите? — не понял Никита.

— Нет, никому не сообщить о болезни… Умереть в одиночестве! Надо быть немыслимо сильным человеком! И вы один, конечно, были с ней? И она никого из родственников не хотела видеть в больнице?

Георгий Лаврентьевич шагал по кабинету, по толстому ковру, мимо дубовых книжных шкафов, кожаных кресел, и волнами колыхался перед глазами Никиты его длинный халат.

— Не хотела…

Греков со страдальческой гримасой сел к письменному столу, повозился в кресле, с медлительной осторожностью вытянул из-под книг какую-то бумагу и пристально стал глядеть на нее. Он не читал, а только, казалось, смотрел в одну точку.

«Это письмо матери», — подумал Никита.

— Она… страдала? — хрипло спросил Греков. — То есть как она умирала? Тяжело? Нет, я не хотел у вас этого спрашивать. Но я старик, я на пять лет старше своей сестры. В моем возрасте уже ничему не удивляешься. В некрологах каждый день читаешь знакомые фамилии. Наше поколение уходит… Роковой круг суживается. Эти модные беспощадные болезни — инсульт, инфаркт, рак — это ужасно! И всем, почти всем нам суждено умереть от этих страшных болезней двадцатого века…

Он, зажмурясь, покачал головой.