Том 3

Величаво поклонившись Птицыной, старик протянул ей поднос с хлебом и стаканом вина на каравае. Она хотела было принять поднос со всем тем, что на нем стояло, но, побоявшись уронить, взяла сначала только стакан с вином. Смелость ее всем понравилась.

— За ваше здоровье, за ваши дела-успехи! — провозгласила она и, выпив, приняла поднос, низко поклонилась собравшимся и благоговейно, как целуют знамя перед боем, поцеловала хлеб. И то, как она отнеслась к хлебу, тоже понравилось людям, тронуло их.

Потом она распустила посвободнее вязаный головной платок и откинула в стороны полы пальто, ставшего невероятно тяжелым. Лицо ее сразу побледнело и заострилось. Она нервно вздохнула раза два, — твердого плана речи у нее все еще не было, но говорить следовало о чем-то очень простом, одинаково касающемся и ее и их, и цифры тут казались лишними.

— Еду я сегодня, родные мои, по степи и все примечаю, запоминаю, чтоб дома ребятам своим рассказать, каким почетом ихняя мать окружена, — начала она, опуская руки по швам и прижимая их к телу, чтобы не было видно, как они дрожат. — Ох, батюшки мои, не ждала и не гадала я никогда такого… Я и во сне не видала себя депутатом, а тут… Вот, думаю я, прожить бы мне эти четыре годочка, прожить бы, чтоб поглядеть, как жизнь наша за это время еще изменится и какая новая красота родится, товарищи милые!

Бучма, стоявший позади нее, негромко кашлянул, точно хотел напомнить, что эта встреча — не та, которую он имел в виду. Но она уже не хотела его слушать и досадливо отмахнулась от него. Люди встретили ее от души, и она считала себя обязанной говорить с ними, не думая ни о чем другом и не откладывая сил про запас.

— Вот я вам сейчас покажу на примере, как наша жизнь резко меняется. В позапрошлом году дали нашему совхозу план — обеспечить семенами персика того сорта, что я вывела, целую область. Значит, надо, деточки, тридцать тысяч цветов опылить искусственно.

Она сказала «деточки», хотя глядела на старика, и тот невольно улыбнулся. Кандидатка волновалась не хуже его.

— А мы едва десять опыляем. Видите, какое положение? Что делать, не знаю. Пришла домой, плачу, места не нахожу себе.

А мои ребятишки шепчут: «Мамочка, родная, а ты к нам, к ребятам, обратись, мы поможем». А правда, думаю, попробую. Я в одну школу, я в другую, в дом пионеров, в райком комсомола, — где с лаской, где со слезой. И что вы думаете? Утром приходят вот такусенькие, человек пятьдесят — шестьдесят. Собрали мы их, объяснили, в чем дело, а я учу их и прошу, приговариваю: «Деточки родненькие, поучитесь у меня, как следует, помогите, видите, сил никаких нет успеть». На другое утро приходят человек семьдесят, потом сто, двести, триста, и повзрослее которые, и военные молодые люди, и — пошло дело! Да вот, вижу я в строю Колю, товарища Нечипорука, — не знаю, известно это начальству или нет, а он у меня самый первый из первых помощник был. Вместо тридцати, вижу я, пятьсот тысяч цветов опылили. А тут, как на грех, выпадает мне за границу ехать, в народную демократию. Я ни в какую — некогда, мол. А мне: «Тетя Нюра, все заняты-перезаняты, твой черед». Ну, вижу — не отобьюсь, поехала.

Она сказала об этом так просто и спокойно, точно командировка ее в соседнее государство, являющаяся, собственно говоря, путешествием, была для нее с малолетства делом обычным.

В это время внесли на круг передвижную трибунку, и Птицына, не прерывая рассказа, стала подниматься на нее.

Она поднималась все выше и выше. Ветер рвал полы ее пальто и тянул назад, но ей уже не было холодно, она даже не слышала ветра. Все горело в ней таким пламенем, что казалось, положи подмышку термометр — покажет сорок. Новый отряд школьников подходил из станицы с букетами искусственных цветов и рисунком молодого сада на большом картоне:

МЫ ПОСАДИМ «САД МИРА»

НА СТО ВОСЕМНАДЦАТЬ КОРНЕЙ

Бежали девушки в белых передничках. И если бы Анна Максимовна могла слышать их, она бы услышала, как они переговаривались между собой:

— Кто ж теперь столы к обеду накроет, девушки? Ой, даст нам пить Серафима Васильевна!

— Да ничего не будет, все наши обедающие сюда побежали.

— А майор?

— Да вот он, твой майор! Будет он в такое время дома сидеть!

Это бежали официантки и уборщицы из офицерской столовой, а за ними спешил оркестр. Все хохотали до упаду, — ветер гулял и играл в жерле огромной медной трубы, и от этого шатало во все стороны оркестранта Филю. Играть на таком ветру было, должно быть, трудно, но музыканты бежали, потому что сбегалась вся станица.

А она, маленькая, бледная, ничего не чувствуя, кроме огромной радости и счастья, что может стоять перед народом и говорить с ним, как сама с собою, отчаянным голосом продолжала:

— Ну, приезжаем мы в Болгарию, на их кооперативный крестьянский съезд. Встречают, как родных, и обнимают, и в гости каждый к себе зовет, и уж так целовали, как мои дети меня никогда не целовали…

Народ ласково заулыбался, захлопал в ладоши.