Том 26, ч.1

«Города и деревни густо населены другого рода слугами, более многочисленными, более полезными, более трудолюбивыми, — они известны под именем «journaliers» (поденщиков), «людей ручного труда» и т. д. Они не позорят себя мишурой роскоши; они стонут под отвратительными лохмотьями, этой ливреей нищеты. Они никогда не имеют доли в том изобилии, источником которого служит их труд. Богатство как будто оказывает им милость, когда оно соизволяет принимать приносимые ими дары. Они должны еще быть признательны за те услуги, которые они же оказывают богатству. Оно награждает их самым оскорбительным пренебрежением, когда они обнимают его колени, выпрашивая у него разрешение быть ему полезными. Оно заставляет людей умолять о подобном разрешении, и при этом единственном в своем роде обмене действительной щедрости на мнимое благодеяние высокомерие и презрение имеют место на стороне получающих, а покорность, заботливость, усердие — на стороне дающих. Именно этот род слуг на самом деле заменил у нас рабов» (стр. 463–464).

«Необходимо выяснить, какова в действительности та выгода, которую принесло им уничтожение рабства. Говорю с горечью и вполне откровенно: вся выгода состоит для них в том, что их вечно преследует страх голодной смерти, — несчастье, от которого, по крайней мере, их предшественники в этом низшем слое человеческого общества были избавлены» (стр. 464). «Он [рабочий] свободен, говорите вы. Увы! В этом-то и состоит его несчастье. Ему ни до кого нет дела, но и никому нет дела до него. Когда в нем нуждаются, его нанимают по самой дешевой цене. Ничтожная плата, которую ему обещают, едва достигает цены тех средств существования, которые необходимы ему в течение рабочего дня, отдаваемого им в обмен. Над ним ставят надсмотрщиков» (overlookers), «заставляющих его работать как можно быстрее; его понукают, его подгоняют, опасаясь, как бы изобретательная на отговорки лень не помогла ему утаить половину его силы; боятся, как бы желание растянуть занятое данной работой время не уменьшило проворство его рук и не притупило его инструменты. Скаредная экономия, с беспокойством следящая за ним, осыпает его упреками при малейшем перерыве, который он готов себе позволить, и если он предается минутному отдыху, начинает утверждать, что он ее обкрадывает. А когда работа окончена, его отпускают с тем же холодным безразличием, с каким его приняли, — отпускают, не задумываясь над тем, хватит ли ему на жизнь, — [440] если он на другой же день не найдет себе работы, — тех 20 или 30 су, которые он получил за изнурительный рабочий день» (стр. 466–467).

«Да, он свободен! Именно поэтому я и жалею его. Потому-то его и щадят гораздо меньше на тех работах, на которых его применяют. Потому-то и проявляют еще большую беззастенчивость, расхищая его жизнь. Раб представлял для своего хозяина известную ценность, потому что хозяин уплатил за него деньги. А за рабочего богатый прожигатель жизни, нанявший его, не заплатил ничего. Во времена рабства кровь человеческая имела некоторую цену. Люди имели стоимость по меньшей мере равную той сумме, за которую их продавали на рынке. С тех пор как прекратилась продажа людей, они в действительности не имеют никакой внутренней стоимости. В армии сапер ценится гораздо меньше, чем обозная лошадь, потому что лошадь стоит очень дорого, а сапер достается даром. Уничтожение рабства привело к перенесению такой оценки из военной жизни в гражданскую; и с тех пор нет ни одного зажиточного буржуа, который не расценивал бы людей так, как это делают доблестные воители» (стр. 467).