Том 2. Зимние кутежи

Приведу несколько слов об этих стихах из моего интервью, данного в 1974 году польской газете «Tygodnik Powzechny»: «Это — „малые“ стихи, возникшие как результат прямых, диалогических реакций на ежедневную реальность. Стихи, вызванные путешествиями, общением с друзьями, дарственные надписи, краткие записи душевных состояний, стихи „на случай“… Книжка называется „Зимние кутежи“, — это чистые и нечистые „кутежи“ нашей жизни, — говоря словами Б. Л. Пастернака, — „наши вечера — прощанья“».

Строки из того же интервью: «Причин, вызывающих занятие искусством, существует, очевидно, не более дюжины. Могу сказать относительно себя и моих друзей: эти причины сведены для нас до минимума. Зато они — самые существенные, без которых нет человека. „Пишу“ для меня равносильно выражению „я есть“, „я еще есть“».

Зная, к какой малой плодотворности ведет подобное состояние, я сознательно старался ставить себя в «диалогические» ситуации: «стихотворно» реагировать, например, на дружбу, на «истории дружб» (лучшим даром жизни, в юношестве, я полагал мужскую дружбу, считая это убеждение, — и наивно, и «тайно», для себя, — связанным с одним из «моментов» светлейшего завещания Пушкина; к этому, позже, присоединилось и представление о дружбе выдающихся представителей «русского авангарда» начала века, когда, по словам искусствоведа Н. И. Харджиева, «в одном ничтожном кафе, в какой-нибудь „Бродячей собаке“, можно было застать одновременно десять гениев, — представьте себе, — сидят, шумят, и все — в прекрасных отношениях друг с другом»); да, продолжаю: я старался откликаться в моих «малых» стихах и на внешне скромные, но внутренне весьма значительные события жизни современного русского искусства (в течение 10 лет я, служивший в Государственном музее В. Маяковского в Москве, был ответственным за устройство выставок «художников — иллюстраторов произведений Маяковского»: Малевича и Ларионова, Татлина и Филонова, Матюшина и Чекрыгина, Гончаровой и Гуро).

В этой книжечке много обращений к деятелям французской культуры, к поэтам Франции, — и для меня это более чем не случайно.

Об огромном, решающем влиянии французской поэзии (и в первую очередь, Бодлера) на мое «литературное становление» неоднократно писалось. Здесь я позволю себе лишь несколько дополнительных слов… Перелистывая данную книжечку, я благодарно вспоминаю зимние вечера, когда, единственной душевной поддержкой, мерцал мне, — иначе не сказать, — дух Жакоба… длительным периодом жизни, глубинной и как бы все более личной, была поэзия Пьера Жана Жува… — и в труднейшие годы, завершающие 60-е, когда цепенела мысль, стали доходить до меня дружеские голоса Рене Шара, Пьера Эмманюэля, Раймона Кено, Андре Френо, Жана Грожана, Роже Кайюа…

И — последнее дополнение ко всему сказанному… В нем я обращаюсь к моим старым друзьям, которых мне сохранила судьба, — к четырем московским художникам. «За этой книжкой, — хочется мне сказать им, — стоит еще один Образ, — странный, огромный, опустошенный и дорогой… Это — московские пустыри, встречающиеся даже в центральных районах столицы. Мало нас осталось, когда-то, в конце 50-х годов, встречавшихся на этих пустырях… Остатки какой-нибудь развалины служили нам столом (да, не забудем и наши распития, казавшиеся тогда безгрешными и светлыми). Нас, сливаясь с сиянием дня, окружала наша надежда… Если кто-нибудь из нас приносил вы резанную из какого-нибудь журнала репродукцию с картины Клее или Макса Эрнста, о которых мы знали до этого лишь понаслышке, сияние дня и надежда превращались в праздник искусства… Я не могу не вспомнить вас, листая эту книжку, подготовленную для иноязычных читателей. Может быть, и вы когда-нибудь откроете ее, вспоминая „наши вечера — прощанья“ и, как говорит далее Поэт, „пирушки наши — завещанья“».

в честь а

ты а чиста ты лист язык листа
ты тайна та —
зачем
я больше жизни?.. —

чище
а — а себя

|18 октября 1964|

путь

Когда нас никто не любит
начинаем
любить матерей

Когда нам никто не пишет
вспоминаем
старых друзей

И слова произносим уже лишь потому
что молчанье нам страшно
а движенья опасны

В конце же — в случайных запущенных парках
плачем от жалких труб
жалких оркестров

|1958|

эпитафия божьей коровке (из «сказок на открытках»)

Дед у покойной
был Ягуаром.
Он был заколдован
и превращен в Черепаху.
У Черепахи
родилась внучка, —
крохотная,
с крылышками,
похожая по окраске на деда.

Очень жаль, что она
так рано скончалась.

|1958|

сказка тебе — на прощанье

[и. е.]