Том 2. Рассказы. Книга 2

И странной, далекой казалась Степанычу его недавняя жизнь. Он припоминал ее, как смутный сон – будто люди были тени. Он не раскаивался в том, что делал, и был уверен, что снова, как только вернется в город, опять заживет прежнею жизнью, но уже что-то новое раскрылось в его сердце, чего он прежде не знал и что его теперь пугало и манило. Но то, что раскрылось в сердце, совсем не шло в сознание, и в голове упрямо торчали сухие, жесткие слова, которые он знал наизусть и которые неустанно предлагал людям.

Когда, вечером, старик осторожно снимал ремень с колеса, и, судорожно мотнувшись раза три-четыре, останавливались ходовые брусья с пилой, Степаныч ровнял распиленные доски, а потом, простившись со стариком, уходил к оврагу, который назывался «Серыми Балками». Там, на краю оврага, лежал Степаныч, смотрел на горящий закат и слушал, как в деревне, по ту сторону балок, поют песню.

Над оврагом курился влажный туман. Пахло сладким клевером.

Тихая грусть сжимала сердце: хотелось прильнуть безмолвно к теплой земле.

По воскресеньям Илья сидел на завалинке и читал евангелие, а часов в шесть уходил в деревню; иногда оставался там ночевать. Когда на другой день Илья возвращался домой, Степанычу казалось, что серые тихие глаза его хранят какую-то тайну, которую до времени люди не должны знать. Говорил он загадочно, употреблял необыкновенные выражения, и при этом губы у него кривились в странную улыбку. Евангелие он знал наизусть и сразу нельзя было понять, говорит ли он от себя или повторяет слова апостола.

Иногда из деревни приходили Трофимовы, в чистых гладких армяках, с волосами, остриженными по-кучерски, говорили с Ильей почтительно, называли его батюшкой.

– От дней Иоанна Крестителя доныне Царствие Небесное нудится, – говорил Илья нараспев, закрывая глаза и мерно потряхивая седыми кудрями – нуждницы восхищают его, ибо закон и пророки прорекли…

От слов старика, грустных глаз Трофимовых и густого запаха травы, пучки которой зачем-то развешаны были Ильей по стенам, у Степаныча делалось туманно на сердце и хотелось бежать в поле, навстречу ветру.

Когда Трофимовы уходили домой, Степаныч подходил вплотную к Илье и спрашивал:

– Зачем, старик, говоришь парням так, как будто знаешь что-нибудь… Никто ничего не знает и ты не знаешь…

– Нет, знаю-говорил Илья, улыбаясь своей загадочной улыбкой – знаю: только тайну Твою врагам Твоим не скажу.

– Полно, старик: я никому не враг…

Но что-то жуткое закрадывалось в сердце Степаныча. Ему чудилось, что в старике живет что-то злое враждебное миру, всему живому, влажной траве и теплой земле, дыхание которой он так жадно любил.

Степаныч знал людей, равнодушных к солнцу и земле, но в старике мерещилось ему что-то другое и порой казалось, что старик в самом деле знает какую-то тайну.

Илья ходил по избе, перебирал пучки папортника и какой-то травы с лиловыми пахучими цветами и бормотал себе под нос непонятные для Степаныча слова:

– Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит.

– А что, Илья, был ты женат? Были у тебя дети?

– Не помню, братец, – говорил старик, лукаво прищуриваясь – совсем забыл – был я женат или нет. Все мы холосты, все мы и женаты, смотря как сподобимся.

И чем дольше жил Степаныч со стариком, тем тяжелее и страшнее было ему слушать его бормотанье и разговоры с Трофимовыми. И Степаныч уходил все чаще и чаще в деревню, слушал, как девки и парни водили хоровод, возился с ребятишками, учил их грамоте и играл с ними в бабки.

Наступило жаркое лето, с ленивыми раскаленными днями, жгучим небом и млеющим от истомы лесом.

Не верилось, что была и будет зима, что поля и овраги покроет снег и что по голым веткам будут прыгать дрожащие от холода галки.

Ночью, когда зажигались влюбленные звезды, повсюду чудился шопот и вздохи, сердце стучало чаще; хотелось молиться и о чем-то плакать.

Старик становился суровее и сосредоточеннее, ночью спал плохо, и Степаныч, возвращаясь в избу, слышал, как он кряхтит и бормочет:

– Не давайте святыни… псам…

Работа в лесопилке, прозрачный воздух и вся эта жизнь среди янтарно-смолистых сосен оживили и взволновали Степаныча. Он уж стал забывать мало-по-малу свою черствую, упрямо-спешную жизнь в городе, и его еще более стало тянуть к глубоким бороздам земли, которые напоминали ему милые морщины матери.

Он видел вокруг себя любовь и рождение, видел, как обращаются к солнцу листья и трава, как все тянется вверх в сладком сознании права на жизнь. Все ласкалось и плодилось, трепетало и горело.

В это время встретился он с Лизой и сошелся с ней серьезно, без игры и смеха; и они молчаливо приняли участие в общей радости. Они сходились у Серых Балок, пред светлым лицом звезд, на пыльном сухом краю оврага или в сарае, где обжигали прошлым летом кирпич…

Иногда Лиза приходила на мельницу, весело здоровалась со стариком, и как будто не замечала его нахмуренных бровей. Она угощала Илью ягодами и грибами, наполняла шумом и смехом всю мельницу, бросала на Степаныча простодушно-лукавые взгляды, чувствуя свое право, свою непобедимую молодую силу.