Том 2. Повести и рассказы

– Дура… Вот дура! – презрительно произнес хозяин и, усмехнувшись, взглянул на меня. – Так не воюют, – на сроки. Как победят неприятеля, то и заключают мир.

– А что, милые мои, как войну объявят, чай, и запасных солдатов погонят? – спросила путница. – Бог даст, и моего тогда хозяина возьмут… – Она скорбно задумалась. – Господь с ним, пускай угоняют! Может, легче мне станет, покой будет. А то много он мне беспокойства делает.

– В Питере он у тебя?

– В Питере, голубчик, в Питере… Иду вот к нему добывать свои права! – торжественно произнесла путница.

– Обижает?

– Уж так обижает, что и страданий больше нет на свете!.. Раньше-то мы хорошо жили с ним, в деревне… Взяли его в солдаты, в кавалерию. Отслужил срок, воротился домой. Захотелось ему в люди идти. Сказался отцу. Отец ему так ответил: «Кому дома тесно жить, тому ничего не будет, пусть с одним крестом идет»… Уехали мы в Петербург, поступил он в кучера. Как кончился срок паспорту, стал он меня в деревню назад отсылать. «Куда ж я, говорю, поеду? При чем там буду? Ведь отец ничего тебе не дал». Никаких резонов не принимает, прямо в морду. «Уезжай, говорит, прочь!» – «Как так? Нет, говорю, милый мой, мы с тобой по закону живем, а не как-нибудь. Нас с тобой поп к вечной совместной жизни благословил, так нельзя!..» А он дерзкий такой, неспокойный; такая колотушка, что господи боже! Бьет день и ночь, просто увечит меня! Девок стал к себе водить, мне ни копеечки не дает… Что же это такое?.. Уж я его срамлю, я его срамлю: «Как тебе не стыдно мне, бедной жене, полсапожек не купить? Я тебе жена законная, а без полусапожек хожу!..» Вот раз ушел он. Думаю я: что мне делать? Ничего он мне не покупает. Ах ты господи боже!.. Отыскала ключ, да и вытащила десять рублей.

– Что же он? – спросила хозяйка.

– Что ж, он ничего сказать не может. Сказал бы, так я бы ему такое показала! «Мало люди, что ли, учены? Они тебя и не так еще обчистят, хороводься больше!» – «Они не обчистят, они меня так любят». – «Та-ак!.. Уж, пожалуйста, не ври! Это жена может в союзной жизни не считаться, а чтобы баба всякая… На что ты ей так-то нужен будешь?..» Ну, однако, стал он меня после того еще пуще бить. Да что, – с ножом на меня набегал! До того извел, что нет моей мочи… Тут люди, которые видели мои обстоятельства, научили меня лично подать прошение в канцелярию его императорского величества по семейным делам. Вызвали нас. Вышел начальник, поспрошал и говорит ему, Семену-то моему: «Самое лучшее, что я могу вам посоветовать, – дайте подписку мирной жизни». – «Нет, говорит, я такой подписки дать не могу, потому знаю мой характер».

Спрашивает меня: «Ну, а вы что от вашего мужа желаете?» – «Я, ваше высочество, желаю от моего мужа одного: совместной жизни. Ну, а если такой невозможно, то дайте мне, – об одном я буду просить ваше высочество, – дайте мне… отдельный пачпорт!»

Посмотрел на мужа, говорит: «Если вы не согласны дать подписки на мирную жизнь… Вы люди молодые, могли бы обойтись».

Семен молчит.

«Ну, тогда нам придется выдать вашей супруге отдельный вид, и тогда уже вы до нее некасаемы». – «Мне, говорит, это все равно. А только я ничего не потерплю от своей супруги: ежели что замечу, я ее изведу. Сам в Сибирь пойду, а уж не потерплю… А позвольте, ваше благородие, – можно мне через семь лет жениться?» – «Это, говорит, очень важная суть. Есть, правда, такие миллионщики, которые этого достигают, но тут больше все от вашей жены зависит…»

Как, значит, получила я отдельный пачпорт, не дает мне Семен с собой жить, – зачем его осрамила. На место поступишь, – скандалами изводит… Ну, выехала я на Черную речку, сняла чистенький угол и стала на фабрику ходить. А хозяевам сказала: «Вот хоть и замужняя, а отдельный пачпорт имею; если муж придет, вы его до меня не допускайте». Месяц живу, другой. Пошла как-то в мелочную лавочку, селедки купила, хлеба, иду назад. Смотрю, по панели он бежит. Весь красный. А я уж к воротам подхожу. У ворот дворник стоит, посередь улицы городовой. Подбегает ко мне, а в руках нож острый. «Кланяйся, говорит, вот сейчас, здесь, мне в ноги!» – «Я тебе поклонюсь, я законы знаю, но только спрячь, Христа ради, нож».

Стоит, глаза таращит. Я ему опять говорю: «Спрячь нож, а потом я тебе сделаю все, что ты пожелаешь!»

Опустил нож в карман, а сам говорит: «Кланяйся!» – «Послушай, говорю, пойдем ко мне в комнату, там я тебе поклонюсь. Неужели ж ты хочешь, чтобы я здесь тебе, на улице, кланялась, и чтобы народ собрался на нас смотреть?»

Раз меня по морде! Тут городовой, дворник подбежали. Я им говорю: «Возьмите, ради Христа, – у него острый нож в руке!»

Сейчас у него ножик отобрали и в участок… И тут я его пожалела. Пожалуйся я, предъяви свой отдельный пачпорт, его бы в двадцать четыре часа выслали из Петербурга. А я пожалела. Ну, тут, как увидел он это, приказал мне наутро к девяти часам к нему ворочаться. И опять стало мое дело – при муже жить… Только вот что он мне сказал: «Ну, хорошо! Мы можем сойтиться жить, но если ты что будешь ерундить, то я тут же могу тебе сказать: „Ступай, не хочу!“»