Том 2. Повести и рассказы

Давно не видавший женщин, Раменский остановил взгляд на сестре, наклонившейся над его ногою. Были милы и трогательны черные завитки волос над молодым овалом щеки, засученные по локоть тонкие девические руки, красный крест на выступе груди.

Сестра держала в руках его правую голень. Фельдшер осторожно снимал с ноги шерстяной чулок. Перебитая нога моталась. Раменский морщился, с шипеньем втягивал воздух сквозь стиснутые зубы и конфузливо говорил:

– Свинство! Все кряхчу, стону, а раны пустячные!

Под первым носком был другой. Когда фельдшер хотел снять и его, Раменский вдруг заволновался и быстро сказал:

– Этого носка не нужно снимать!

– Почему? – удивился доктор. Раменский замялся.

– Простите, очень уж ноги грязные. Все на позициях, больше месяца не был в бане.

Он стеснялся сестер.

– Ну, пустяки, чего там!

Раненого раздели, сняли повязки, и лица всех страдальчески наморщились. Все мясо на бедрах и левом боку было разворочено или сорвано, из левой пятки торчал стальной осколок снаряда, правая голень была разбита вдребезги. В живых руках фельдшера лежала трупно-бледная, грязная ступня. И все это кровавое, размозженное мясо было забито землею, щепами и белыми осколками костей.

Солдат, державший лампу, с побледневшим лицом отвернулся, передал лампу фельдшеру и, шатаясь, вышел из перевязочной. А Раменский, заложив руки под затылок, смотрел в потолок и с беспокойством спрашивал:

– Ну что, доктор, цела кость?

Ему не ответили. Доктор осторожно вытягивал из раздробленной пятки осколок снаряда. Раменский дрожал и стискивал зубы.

– Ну-у, я теперь вижу, пятка у меня разбита, – жалующимся, притворно убежденным голосом говорил он, ожидая возражения.

Доктор вытащил осколок, – изогнутый, с зубчатыми, как у пилы, краями.

– Вынули? Покажите, доктор, я хочу посмотреть. Осколок сполоснули и поднесли Раменскому.

– Угу!.. – Он помолчал и вдруг оживился. – Доктор, я вас попрошу: оставьте мне этот осколок на память. Можно?

– Можно, конечно.

– Пожалуйста!.. Послушай, голубчик, заверни это в бумагу и положи на окно. Только, пожалуйста, чтоб не пропал, – с беспокойством обратился он к фельдшеру.

А смерть медленно накладывала на его лоб свою бледную печать.

Вошел главный врач госпиталя, высокий старик с седыми усами. Он взглянул на Раменского и широко раскрыл глаза. Раменский припоминающим взглядом тоже смотрел на него. Главный врач воскликнул:

– Граф, это вы! Раменский слабо улыбнулся.

– Я… И вы здесь, Иван Семенович… Я не знал. Главный врач подошел, горячо и нежно пожал ему руку.

– Ведь вы в гвардии были.

– Да… Весною перевелся сюда, в Восточно-сибирский стрелковый полк… И вы, значит, здесь. Все теперь здесь… А как глупо вышло, вы слышали? В трех боях был, и ничего, а тут вдруг, за винтом, попался.

– Вот как встретиться пришлось! – вздохнул главный врач.

Раменский опять устремил глаза в потолок.

– Да, на охоте встречались… В Орловской губернии… – задумчиво произнес он. И в первый раз в этой задумчивости мелькнуло ощущение близости чего-то темного и грозного.

Вспомнились ему тихие орловские рощи, росистые болота, косо освещенные утренним солнцем; вспомнились близкие, родные лица. А доктор из растерзанного бедра вытаскивал пинцетом обрывки носового платка, исковерканный кошелек, погнутые монеты. Сестра стояла у плеча Раменского. Он опять увидел ее обнаженные по локоть тонкие руки, молодую белую шею под подбородком, – и тихая, непонятная грусть спустилась на душу. Он попросил:

– Сестрица, дайте мне вашу руку!

Сестра слабо улыбнулась, протянула руку. Когда он взял руку девушки в свои холодные, опаленные, грязно-восковые руки, когда почувствовал ее живую теплоту, – вдруг как будто прозрачная завеса медленно задернулась перед его душою. Все и все стало кругом чуждым. И странно было, зачем эти черные волосы над молодым лбом, ямочка на смуглой щеке. Странно было, зачем люди кругом ходят, разговаривают, зачем вдали бухают пушки. Все отделилось от него, отдалилось и стало страшно маленьким.

Доктор внимательно взглянул на Раменского, вздохнул и сказал:

– Придется вам, полковник, отнять правую ногу.

– Хорошо, – просто и равнодушно согласился Раменский. – Только ведь это бесполезно, я все равно умру.

– Ну, зачем такие мысли! Для того и делаем, чтоб этого не было.

– Хорошо.

– Сейчас мы только осмотрим и перевяжем капитана, а тогда приступим.

Раменского отнесли назад в палату. В перевязочную понесли капитана.

Раменский, лежа на спине, большими, неподвижными глазами смотрел в потолок. Все стало другим. Души коснулось что-то строгое и глубоко серьезное. Темное «ничто» тихо наклонилось над нею, и душа смятенно застывала перед огромностью и непонятностью вставшей откуда-то темноты.

Внесли назад перевязанного капитана. С ним вошли врачи, сестры. Капитан затягивался папироскою, пускал из ноздрей дым и сиплым, бравирующим голосом говорил:

– Так, значит, доктор, тю-тю ручка? Нужно отрезать? Та-ак… Все-таки вы погодите, рука-то правая. Я до завтра подумаю.