Том 2. Последний из удэге

В этом месте Сарл, довольно сносно говоривший по-русски, сопровождавший свою речь энергичными жестами и неуловимой, почти калейдоскопической мимикой, внезапно остановился, дернул щекой, и прежняя самолюбивая складка – только еще опасней и тверже – обозначилась в углах его губ.

– Ну; ладно, – со вздохом продолжал он. – Я приходи в Шимынь, смотри – там красный. Тебе Гладких помнишь?

– Он там? – с живостью спросил Мартемьянов.

– Ай-э, какой смелый люди! Его меня разведка посылай, я ходи… Потом много-много партизанка ходи, пушка стреляй, белый – на парохода: домой подался. Сейчас, однако, печка сиди, лапти суши, – пошутил Сарл. – Маленько я задержись, ну, ничего: праздник попадем… Ай-э, ходи нам праздник, Филипп! Я буду радый, Янсели, жена моя, радый, сынка мой радый. Масенда радый – все радый буду…

– Масенда!.. – воскликнул Мартемьянов. – Как он, все не стареет?..

– У-у!.. Масенда – все равно кедр: долго-долго живи. Сейчас, однако, охота пошел…

– Ну, вот что, – решительно сказал Мартемьянов, – стоять тут нам некогда, всего не переговоришь. Ежели управимся, придем к вам на праздник. А ежели в крайности не управимся, зайдем все равно насчет съезда. Жди. А пока… – И Мартемьянов широким радушным жестом протянул ему свою круглую ладонь.

Сарл схватил ее обеими руками и крепко, несколько церемонно потряс ее. Потом, улыбнувшись и весело подмигнув Сереже, он быстрым сильным движением, неожиданным в его маленьком гибком теле, подхватил свою кладь и крякнул.

– Прощай, старшинка! – крикнул он, обернувшись. – Я тебя ожидай в Инзалазагбу… – И скрылся за поворотом.

– Вот они, дела-то какие… – сказал Мартемьянов, возбужденно глянув на Сережу, все еще смотревшего вслед Сарлу с счастливой улыбкой, и грустно вздохнул. – Пойдем, брат…

III

Под самой Ольгой, возле листвяного шалаша, еще не успевшего высохнуть, их грубо остановил патруль. Мартемьянов, отвыкший от такого обращения, важно назвал свою фамилию, но этим только вконец разобидел караульного начальника. Пока он искал свое удостоверение, караульный начальник, чопорный, глупый старикашка, весь перетянутый желтыми ремешками и сильно гордившийся этим, успел так много надерзить ему, что, когда выяснилась высокая должность Мартемьянова, отступать уж было некуда. И караульный начальник вынужден был сердито прокричать, что ольгинский штаб помешается в бывшей гиммеровской конторе, на Набережной улице.

– Бывают же люди, – добродушно усмехнулся Мартемьянов и покрутил головой.

Когда они выходили на набережную, сзади кто-то крикнул:

– Э-э… обождите!..

Они оглянулись. Вслед им, сильно прихрамывая, бежал худой, но складный, несмотря даже на хромоту, партизан в матросских рыжих сапогах, рваной застегнутой на один крюк шинели внакидку и смятой шапке-футрованке, из-под которой вился его русый кудрявый, как у Кузьмы Крючкова, чуб.

– Вы, никак, с Сучана? – спросил он, подходя уже шагом, сильно запыхавшись. – А в Ивановке, случаем, не были?

– Были и в Ивановке, – дружелюбно сказал Мартемьянов.

– И обратно тудою пойдете?

– Нет, это уж навряд…

– Э, вот незадача… – огорчился партизан, прикусив чистый аржаной ус, резко выделявшийся на его кирпичном лице.

– А что тебе?

– Да я, видишь, сам ивановский, да вот перехожу к Гладкому в отряд, а завтра нам выступать, и гостинца ребятам передать не с кем, – он кивнул на сверточек, который держал в руках. – У меня там двое: мальчик и девочка, да еще третьего жду… Думал, может, передадите, да, видно, не с руки…

– Ваша фамилия Шпак, – вдруг утвердительно сказал Сережа, глядя в упор на его чистые соломенные усы.

– А ты отколь знаешь? – поразился партизан.

– По лицу узнал, – обрадованно пояснил Сережа, хотя и не смог бы на этом моложавом обветренном лице, осмысленного выражения которого не портил даже бутафорский чуб, указать хотя бы одну определенную черту, сходную с чертами Боярина. – Отец ваш провожал нас до самого перевала.

– А до Ольги, видать, поленился? – улыбнулся партизан. – Как они там без меня?

– Его на съезд выбрали, – быстро сказал Сережа, чувствуя к этому партизану особенную симпатию за то, что он сын Боярина и что у него такие чудесные светлые усы.

– Да что ты говоришь? – изумился партизан. – А я думал – его не сдвинешь ноне никак…

– Вас, кажись, двое сыновей-то? – спросил Мартемьянов. – Ты младший, что ли?

– Ну, нет. Младший в Беневской, в тыловой охране… Какой я младший! Уж я чего только в жизни не превзошел! – наивно добавил партизан.

– Темный у тебя отец, – вдруг строго сказал Мартемьянов, – совсем, совсем темный.

– А с чего бы ему светлому быть?

– Учить надо…

– Научишь его! Ему в одно ухо кажи, а в другое выходит… Да и какая там наука в лесу, – серьезно сказал партизан, – только пни ворочать… Дед наш, батькин отец, даже помешался на этом деле: до самой смерти все на печи сидел да пальцем печь ковырял, будто землю. А раз не доглядели, так он из избы вышел да всю как есть завалину лопатой изрыл, – избу хотел выморочить…

– А к Гладкому ты зачем? – перебил его Мартемьянов, не заинтересовавшись его рассказом.