Том 2. Последний из удэге

Женщина немного успокоилась; некоторое время слышны были только ее жалобные всхлипывания. Потом по коридору прожужжала санитарная тележка, послышались оживленные голоса, и доктор Владимир Григорьевич Костенецкий в сопровождении сестер и санитаров вышел в приемную.

VIII

Больные, кто мог, повставали, поснимали шапки. Лена с окаменевшим лицом тоже поднялась со скамьи.

Отец был в халате сурового полотна, с засученными рукавами, обнажившими до локтей его костлявые безволосые руки. Он почти не изменился, только чуть согнулся, и седина пробрызнула в черной, свернутой набок бородке. Лицо его светилось радостным возбуждением.

– Садитесь, садитесь… Ну, где здесь мать? – спросил он, по-совиному оглядывая всех и никого не узнавая.

– Во сидит, – с улыбкой сказала черноглазая сиделка.

– Так это ты здесь тарараму наделала? – Владимир Григорьевич двумя неловкими движениями погладил женщину по голове. – И зря, и зря… Теперь она скоро поправится, а то бы она умерла. Я, видишь ли, ее усыпил немного, а она возьми да и проснись, когда я ей еще животик не зашил, – объяснял он женщине, которая от таких подробностей снова начала плакать. – А этот чего здесь лежит? – заметил он человека на соломе. – Сейчас же переодеть да на койку, – чего ему здесь лежать… Ты что, Борисов? – обратился он к крестьянину, страдающему животом.

– Замучился весь! – ответил тот, просияв своими синими глазами.

– Ну, скушал что-нибудь нехорошее. Пойди к Константину Сергеичу, он тебе касторки даст. Ты теперь десятский, на общественной должности, а раз на общественной должности, можешь без очереди, так-то…

Он, не замечая Лены, переходил от больного к больному. Лена, стесняясь при других окликнуть его папой, опустив руки, стояла возле скамьи.

– Эк тебя саданули, – говорил Владимир Григорьевич, ощупывая плечо у парня. – Перелома нет… Кто это тебя?

– Древо упало… – застенчиво пробасил парень.

– Древо упало… Наверно, оглоблей? Должно, по чужим бабам ходишь?

В приемной засмеялись. Лена невольно улыбнулась: все, о чем она только что с таким напряжением думала, превратилось с появлением отца в обыденно-житейское и нестрашное.

– На свет, на свет!..

Владимир Григорьевич повернул лицом к окну беловолосого парнишку с лишаем на темени – и увидел Лену. Растерянность, смущение изобразились на его лице.

– Я приехала, папа, – спокойным, протяжным голосом сказала Лена. – Ты скоро освободишься?

Они стояли друг против друга: Лена – с опущенными руками, слегка склонив голову набок, отец – все еще держа одну руку на плече у парнишки, а другой быстро-быстро захватывая в кулак бороду.

– Да… Ну вот… – Он заглотнул воздух. – Рад, очень рад… А у нас тут, видишь – что? – Он указал рукой на приемную, и на лице его появилось так знакомое Лене в его обращении с ней и с покойной матерью виноватое выражение. – Что ж, надо устроить тебя. Фросенька, голубчик, принеси мой пиджак, – сказал он черноглазой сиделке и трясущимися пальцами стал развязывать халат.

Они вышли во двор.

– Да, очень неожиданно, очень… Надолго?

– Папа, я приехала совсем.

– Ну что ж, ну что ж…

Он крепко стиснул ей руку повыше кисти.

И Лену точно прорвало.

– Обожди, дай хоть поглядеть на тебя, я так рада тебя видеть!.. – быстро заговорила она, держа отца за руку, впервые в жизни испытывая нежность к нему.

Они остановились, глядя друг на друга.

– Я так переволновалась за вас обоих, – говорила Лена. – Вы не получали моих писем?

– Со времени белого переворота мы не получали никакой корреспонденции. Должно быть, она застревала в контрразведке, – конфузливо мигая, отвечал Владимир Григорьевич.

– Вы скрывались?

– Да нельзя сказать, чтобы особенно и скрывались. Я, как тебе, может быть, неизвестно, работал в совете на Сучанском руднике. Поехал сюда повидать Сережу, который только что тогда приехал, тут нас и захватил переворот. Ну, думаю, буду лечить больных, пока не сменят или арестуют, – никто не сменяет, никто не арестовывает. Видно, не до нас было, а здешняя милиция – вся знакомая, относилась даже с уважением. Потом прибился к нам некий Мартемьянов, бывший председатель совета, где я работал; мы его спрятали тут неподалеку в зимовье, подкармливали. Под конец я даже обнаглел и послал петицию в управление, – дескать, платите жалованье. Ответа, конечно, никакого… Ну, а уж когда все тут закрутилось, мы и вовсе стали недосягаемы: карательные экспедиции до нашего села не дошли, а если бы и дошли, тоже беда невелика, – спрятаться нам весьма легко, ибо, как говорится, omnia mea… и так далее… дорожить нечем…

Владимир Григорьевич быстро сыпал словами и все мигал, и Лена с грустью чувствовала, что отец старается засыпать словами свою отчужденность от нее.

– А про тебя писали, что ты казенные суммы похитил! – с грустной усмешкой сказала она.

– Ну, бо знать что! – рассердился Владимир Григорьевич. – Это ж белогвардейские газеты писали.

– Да я – несерьезно…

– Пойдем, однако, – хмуро сказал он, увлекая ее за собой.