Том 2

В то же утро, когда Матвея Степаныча уложили на постель Федора, в село вошел рыжебородый и широкоплечий странник — то был Василий Петрович Кочетов. А часа через два после него вошла в крайнюю хату Тося, измученная тридцативерстной ходьбой со станции. Она шла всю ночь напролет, несмотря на темноту и ветер. В хате, куда Тося зашла, она попросила напиться, жадно выпила кружку воды и проговорила:

— Я чуть посижу.

Потом прислонилась спиной к стене и закрыла глаза. Она не знала, у кого сидит, и с горечью подумала: «Я даже не узнала людей в таком небольшом селе».

Так двое путников появились в Паховке в одно и то же утро. Только Тося-то, в порыве больной души, шла и шла без остановки, а Василий Петрович переночевал на полпути у добрых людей.

Василий Петрович подошел к своей хате тяжелой походкой. Оттепель расквасила его валенки, но где-то в пути, в роще, он подвязал их липовой корой, внутрь насовал соломы да так и шлепал, волоча за собой полупудовые ноги. И вот он в своем доме, в своем дворе, где все отдает родным запахом, где на всем лежит печать его трудовых рук.

— Вася! — завопила Митревна. — Соколик ты мой родной!

— Ну, ну, ты! — утешал он, — Что — как по покойнику? Радоваться надо, а ты вон чего.

Жена сразу утихла и стала снимать с него котомку, приговаривая:

— Ну вот и слава богу! Ну вот и слава богу!

После этого Василий Петрович бегло, непохоже на него, перекрестился и тогда только сказал:

— Ну здравствуй, Митревна! — и поклонился, прикоснувшись рукой к земле.

То же самое сделала и Митревна. Сразу же она начала хлопотать: греть воду, чтобы помыться ему с дороги, поджаривать картошку. И вся светилась счастьем. Горе осталось позади. Она ни о чем пока не расспрашивала, а только отвечала мужу и считала, что иначе ей и нельзя себя вести в такую минуту.

— Где же Володя с Анютой? — спросил он.

— Пошли опять читать.

— Что читать?

— Опять же эту газету… Всем читают вслух.

— Какую? Как называется-то?

— Дай бог памяти… — Митревна вскинула глаза к потолку. — Темная я у тебя, Вася. Как ее?.. Кружение… кружение головы от… Вспомнила! Кружение головы от успеха. Кажись, так. Все тут вверх торманами перевернулось.

— Не перевернулось, — степенно возразил Василий Петрович, — а все становится на свое место. Так что в политике я теперь маленько разбираюсь. Поездил — повидал разных людей.

— Ну и хорошо. Вот и хорошо, — ворковала Митревна. — А Миша-то у нас живет.

— Пущай живет. Так, значит, надо. — Он вздохнул. — Без свадьбы обошлось — вон оно как получилось. — После минутного молчания и короткого размышления о свадьбе он спросил: — Еще тут какие дела в селе случились?

— Матвея-то ранили, — осторожно сообщила она самую важную свежую новость.

— Как так? — встрепенулся Василий Петрович и встал.

— Игнатка Дыбин… Говорят, под Федора Ефимыча метил, а Матвея стрелил… Сидит он, Игнатка-то, в амбаре, подлый. А Матвей у сватов наших лежит, бок у него прострелен. Вот грех-то какой!

Василий Петрович немедля обулся в сапоги, надел чистую рубаху, расчесал волосы и бороду и сказал:

— Я — к Матвею.

— Уморился ведь, — попыталась остановить его Митревна. — Чуть отдохнул бы — и пошел.

— Довольно совестно, если я к товарищу детства пойду только отдохнумши.

— Ну иди, иди. Правда, будет нехорошо.

Василий Петрович вошел к Земляковым и глянул на Матвея Степаныча. Тот, увидев его, тихо проговорил:

— Вот и хорошо… Присядь-ка.

Гость сел и ничего не спрашивал. Просто он сидел, а товарищ лежал, и было хорошо на душе у Матвея.

Так прошло несколько минут — они только смотрели друг на друга. Потом Василий Петрович спросил:

— Плохо?

Матвей Степаныч не ответил на вопрос, а чуть слышно объяснил:

— Кишки целы. Право легко зацепил — краешек.

— Скажи ты! Вот какой сукин сын!..

Матвей Степаныч поманил Василия Петровича пальцем («Наклонись, дескать, — говорить тяжко»). Тот нагнулся, а больной прошептал с трудом:

— Озлобился небось, Василий?

Выпрямившись, Василий Петрович ответил, не раздумывая, будто он уже все решил раньше:

— Вишь оно какое дело-то… Значит, когда полешь тяпкой, скажем, подсолнух, то вырубаешь сор. Так? Ага. Но иной-то раз тяпнешь по сорняку, а попадешь-то по подсолнушку и — срубишь его, беднягу. Растил, растил да срубишь. Жалко. Ну вишь оно какое дело… Тяпка-то все же мимо меня проскочила. Чего ж тут озлобляться: полоть-то надо — ничего не поделаешь.

— Так, так… Так, Василий… — шептал Матвей Степаныч, закрыв глаза. — Так, Василий, так…

Матрена же все время сидела, не проронив ни слова, — она считала недопустимым вмешиваться в разговор в такой час.

Когда Василий Петрович вышел от Матвея, то с крыльца увидел, что у амбара Сычева собирается народ, волнуется, ропщет. Среди гула голосов он разобрал слова:

— Игнатку-бандита отправлять будут в район.

Вышла и Матрена Васильевна. Вместе с Василием Петровичем они заспешили к народу.

У правления, между амбарами и воротами, стояла тройка начальника милиции. Сухие, быстроногие рысаки беспокойно и нетерпеливо переминались, поплясывая и позвякивая удилами.

Василий Петрович подумал:

«Ой хороши кони! Ой хороши!»

Глава двенадцатая