Том 2

Рассвет подкрался исподволь. Сначала увидели все на окнах еле заметные елочки-узорчики первозимья, потом протискалась в комнату утренняя зимняя синь, вытолкала последние сумерки, оставшиеся от ночи, появившейся вчера еще с чернотропа. В комнате стало наконец светлее, чем вчера, хотя небо на дворе было еще облачным.

Когда все вышли, Миша сказал, увидев над горизонтом чистую полосу, как розовую занавеску на серых облаках:

— Будет мороз хороший.

— Вот и зима наконец пришла. Заждались. Зима пришла, — задумчиво повторил Николай Иванович. Прощаясь, он тихо сказал: — Все, о чем в эту ночь говорено, — могила. Пока сразу не выкладывайте, а особенно — о раскулачивании. Поняли? Ну… прощайте! — Он пожал всем руки. Володю похлопал по плечу, без слов. Сел в тарантас, посмотрел на коммунистов, будто расставаясь навсегда, и помахал рукой.

Они стояли на крыльце и некоторое время молчали, прислушиваясь к повизгиванию колес по снегу: последние звуки колес по первому снегу. Федор прислонился к перилам, Ваня стоял прямо на пороге, будто всматриваясь вдаль. Андрей Михайлович и Зина присели на перила. Матвей Степанович, устроившись на порожке у ног Вани, произнес:

— Уехал.

— Сани надо налаживать, — сказал Андрей Михайлович.

…Дома Федор сел на кровать. Голова от переутомления трещала. Мучительно трудно уснуть в такие часы: и хочется спать — и не уснешь. «Ах, как не хватает мне Тоси, — подумал он. — Тося, Тося! Где-то ты теперь маешься?» Он откинулся на подушку, закрыв глаза. И нельзя было понять: спит он или не спит.

Миша долго ворочался с боку на бок, но наконец уснул. Федор открыл глаза, посмотрел на него, не поднимая головы, и тихо прошептал:

— Счастливый ты, Миша. Хорошо, желторотик. Хорошо. — Потом думал под стук головной боли: «Он и свадьбу отложил ради меня. Дескать, невесело будет Федору на свадьбе… Может, считает — забуду Тосю… Забыть нельзя».

Спал ли в то утро Федор, Миша не знал.

Глава девятая

Черной тоской потянулся по селу слух: все отберут — скотину, хлеб; детей — в приюты, жен будут обобществлять; это случится сразу же, как только сгонят в колхоз все село. Кто-то пускал слухи один одного мрачнее, слухи нелепые, убийственные, заставляющие днями не выходить из хаты или, не выпуская цигарки изо рта, просиживать кучкой в десять — пятнадцать человек где-нибудь на завалинке, тихонько обсуждая настоящее и будущее.

И еще молва пошла: середняков будут раскулачивать. Как после этого не пойти в закут под сараем и, прислонившись к стене спиной, часами смотреть на свою лошадь, непонимающе и тоскливо, будто прощаясь с нею навсегда и ощущая боль в груди. В противовес этим слухам, свои и приезжие ораторы и газеты обещают хорошую, небывалую на земле жизнь. Вот и поживи. Вот и определи, как жить и куда идти. Может, в колхозе лучше будет, а может, хуже, но решать самому; а как решить, если такого никогда, нигде, ни в одной стране не было. То было поколение крестьян с разорванной на две половинки душой.

Шла последняя неделя перед собранием. До воскресенья оставалось только четыре дня. В доме Сычева Семена Трофимыча тянулась тревожная жизнь, наполненная обидой, ненавистью и теперь уже отчаянием. Два дня тому назад ему довели еще одно твердое задание, такое, что выполнить его не хватило бы всего имущества. Он осунулся еще больше, похудел, отчего борода казалась длиннее обычного, а глаза покраснели от бессонницы.

Однажды, далеко за полночь, он услышал легкий троекратный стук в заднее окошко, выходящее во двор. Он тихо открыл дверь, стараясь не разбудить Лукерью, и впустил Дыбина. Тот, прежде чем зажигать огонь, задернул занавески, хотя ставни были закрыты наглухо. Тихо поздоровались.

— Неделю не виделись, — сказал Игнат первым, садясь на стул. Но ему не сиделось — он сразу же встал и по привычке зашаркал по комнате из угла в угол.

— Мало радости нам в свиданье-то, — угрюмо буркнул Семен Трофимыч, стоя у притолоки. — Последние, должно быть, дни. Чует сердце.

— А я думаю, первые дни начала.

— Есть новости? — насторожился Сычев.

— Маленько есть, — хладнокровно ответил Игнат.

— Добрые вести? — нетерпеливо спросил Сычев.

— Разные.

— Выкладывай.

— С плохих начинать или с хороших?

— Валяй как хочешь — мне все равно.

— Так вот: Кочетову твердого задания не довели. Сорвалось. Это — первое. Второе: от Черного никаких вестей. Как провалился.

Сычев до сих пор так-таки и не знал, кто же такой Черный, где он есть и какое значение имеет он для него, Сычева, и для Игната. Он только слышал от Игната эту кличку и воспринимал как тайну, о которой ему не положено знать. Но, услышав слова «как провалился», Сычев озлился и выпалил:

— Разбежитесь вы как мыши перед пожаром: под застрехой только загорелось, а они из амбара как шальные… Пора сказать бы и мне, Игнат Фомич, что это за птица пропала невесть куда. Или откройся, или… — Сычев оборвал свою речь.

Но не таков Игнат Дыбин, чтобы не допытаться.

— Что — «или»? — спросил он незамедлительно.