Том 2

— Скотину будем резать! Резать! Реза-ать! Завтра в колхоз погонят. — Он схватил нож и заскрежетал им о брусок.

Алена стала торопливо одеваться. Ребятишки проснулись и уселись в тряпье, глядя несмышлеными, недоумевающими глазенками на отца, такого небывало странного и страшного. В ночи тоскливо и жутко, под коптилку, свербил душу нож, облизывая стальным жалом брусок. Было страшно до слез. Потом родители вышли.

Во дворе Виктор привязал телушку обрывком веревки к подсохе так, что голова ее была плотно прижата к столбу. Потом он взял топор. Посмотрел на Алену и отвернулся в сторону. Вдруг он неожиданно, с размаху, ударил телушку обухом по голове, оглушив ее, и отпустил веревку… Телушка рухнула наземь. Виктор перерезал горло… Он еще раз пристально и страдальчески посмотрел на Алену, перевел взор снова на телушку и зарыдал над трупом, зарыдал над угасшей надеждой на лучшую жизнь. Стоял, опустив длинные руки, и всхлипывал, утираясь рукавом кожуха. Было жутко, как на похоронах близкого человека. Алена завопила в голос, будто над покойником. Этот раздирающий вопль было слышно далеко по селу.

Где-то вдали кто-то тоже вопил. Кое-где послышался сдержанный гомон и тревожные шаги по снегу. Кто-то бежал по улице, задыхаясь и спеша.

Дети услышали со двора вопль матери. Старший, Ленька, выскочил босым во двор, увидел, как отец убивает овцу, вбежал снова в избу, схватил из-под печки поросенка и сунул его рядом с собой, в тряпки. Мальчишки сбились плотно, прижавшись друг к другу. Они ничего не понимали и поэтому не плакали. Косолапая изувеченная курица сидела и тоже не понимала, что живет последние минуты.

Было страшно.

Разве мог кто-либо подумать, что Виктор, всю свою жизнь тащившийся рядом с лихой нуждой и поэтому не имеющий времени для частых размышлений, так нелепо казнит себя и свою семью. Кто знает: может быть, Виктор и не виноват в том, что за него кто-то должен думать о его жизни, о его будущем. Кто-то должен думать!

После Виктора Сычев был еще только в двух-трех дворах, но и этого оказалось достаточно. Однако была у него и «осечка».

От Виктора он пошел к Кочетову Василию Петровичу, так же постучал в окошко, так же хотел повторить все, что проделал у Викторовой двери.

— Кто тут ночами шляется? — отозвался на стук Василий Петрович и высунул широкую бороду в приоткрытую дверь.

Сычев зашипел тревожно, жалостно и взволнованно:

— Завтра скот будут сгонять… в колхоз. Народ режет… Нас ведь с тобой кулаками считают. Ты бы…

— Пошел к черту! — гаркнул, как из медной трубы, Кочетов и захлопнул дверь перед носом Сычева.

…В ту роковую ночь были слышны стоны и плач людей, рев скотины, почуявшей кровь и всегда впадающей в отчаяние от этого запаха. Лошади трусились мелкой дрожью, перебирая копытами, встряхивая головой, у них слезились глаза. Из двора во двор клубком змей покатилась молва: «Режут скотину! Не зевай!»

И все же во многих дворах не пролилось ни единой капли крови. Одни не резали из жалости к животным, другие оттого, что душа стала ближе к тем, кто ратовал за колхоз, хотя о самом колхозе имели смутное представление, а третьи не трогали скот из-за страха. Тронь попробуй, если кто-то бегает по улице из конца в конец и пронзительно кричит:

— За убой скота расстре-ел! Расстре-ел, сукины вы дети!

То Матвей Степаныч Сорокин так нелестно обращался к односельчанам со своим особым методом «агитации». Иван Федорович Крючков поднял его, потом Федора с Мишей и Андрея Михайловича барабанным стуком в переплет рамы, в оба кулака. Он собрал их всех на ходу. Он не объяснял, а приказывал:

— Каждому по одной улице! Режут скот! Загонять «двадцатидворки» в одну хату, прекратить убой силой! Где надо — пугать оружием. Я отвечаю. — И он почти выкрикнул: — Прошляпили мы!

Они разбежались по селу. Вызывали в одну хату всех из участка «двадцатидворки» (все село было разбито на такие участки на случай пожара). Там, в хате, каждый из коммунистов действовал по-разному и на свой риск и совесть. Дороги были минуты! Сначала посылали вестового (любого из участка) собирать всех немедленно в одно место заранее и ждать: «Будет важное». Крючков входил, снимал шапку, становился у стола, обводил всех взглядом и коротко говорил:

— За убой скота — тюрьма!.. Расходитесь. В воскресенье — собрание, — и уходил первым.

А что можно было сделать, если за две-три минуты можно убить корову? Было ли время для агитации!

Андрей Михайлович прямо от дверей, не выпуская дверной ручки из руки, бросал в хату собравшимся:

— Если кто будет резать скотину — спущу шкуру! Опозорю — потомки помнить будут. Поняли?.. В воскресенье — собрание.

Федор садился за стол, доставал общую тетрадь и спрашивал, будто собираясь записать:

— Та-ак. Кто скотину зарезал?

Все молчали.

— Таких нет? Нет. — Хотя он и знал — есть. — Если завтра обнаружим мясо — суд! Все. — И спешил в следующую «двадцатидворку», где его уже ожидали.

Миша, оставшись один на один с самим собой, не знал, как и что будет говорить. Но вот он вошел, глянул на суровые и испуганные глаза, понял смятение и тоску и сказал просто: