Том 2

Проходило оно оживленно; казалось, что все его участники… Э! Нет, нет, вижу, что тут уже слова бессильны, ими невозможно нарисовать картину живую, а главное — правдивую; невозможно показать во всех деталях не только весь ход собрания, но даже важные и волнующие моменты: например, избрание президиума, куда, с общего одобрения, вошли Тимофей Ильич Тутаринов, Варвара Сергеевна Аршинцева, Прохор Ненашев, а также руководитель марьяновской делегации; или выступления главных ораторов — сперва был заслушан доклад Виктора Грачева, а потом Сергея Тутаринова, — надо было видеть в это время лица и взгляды людей; или выступления по докладам, — список желающих высказаться рос и рос, и прения продолжались с перерывами более пяти часов (ради справедливости надо отметить: где-где, а в сельском районе умеют при случае поговорить и отвести душу); или речи Тимофея Ильича, Аршинцевой, Прохора Ненашева, Стефана Петровича Рагулина, Ефима Меркушева — бригадира марьяновского колхоза; или принятие социалистического договора, когда к столу первым подошел Кондратьев, поздравил собравшихся с началом соревнования и поставил подпись; следом за ним к столу подошел Сергей Тутаринов, затем подходили и расписывались представители от каждого колхоза…

Думаю, что будет, пожалуй, и легче, да и лучше показать не самое собрание (читатели, надо полагать, не обидятся), а те события, которые произошли уже после того, когда поздно ночью начался разъезд делегатов, а к рассвету станичная площадь совсем опустела и притихла.

Последним покинул Рощенскую Игнат Савельевич Хворостянкин. Он задержался у Сергея в кабинете, — разговор шел о том, чтобы завтра выслать на станцию подводы и получить аппаратуру для механизации молочной фермы. Случилось так, что вместе с ним ехала и Татьяна Нецветова, — она думала заночевать у своих знакомых и поэтому отпустила машину с людьми; поговорив же с Кондратьевым, решила выехать сегодня и была рада, когда увидела еще стоявшую на площади хворостянкинскую тачанку.

Предоставив Татьяне место рядом с собой, Хворостянкин был любезен, даже ласков: то улыбался, то подпушивал усы, то говорил, что всегда рад бы ездить на тачанке вдвоем с секретарем партбюро… Дорогой же был грустный, разговаривал мало.

«Должно быть, нарочно ко мне присоединилась, — думал он, ощущая рукой мягкий женский локоть. — То никогда и не садилась рядом, а теперь бросила машину и пересела на мою тачанку, — а какая в этом цель? Может, решила пилить меня всю дорогу? Мало меня еще пилили и терзали на активе!.. Что ни оратор, то и на языке у него Хворостянкин… Одна языкастая Аршинцева поиздевалась надо мной вволю…»

Ему не хотелось вспоминать о собрании актива, а перед глазами так и вставали то взволнованные лица в зале, то злые, горящие глаза Аршинцевой; ему даже слышался гул голосов, насмешливые реплики, слова Ефима Меркушева, говорившего на трибуне: «Мы вступаем с вами в соревнование и хорошо знаем: люди вы передовые, с вами идти рядом трудновато, но если у вас еще есть такие председатели, как Хворостянкин, о проделках которого мы сегодня наслушались…»

Тачанка покачивалась, гремела ступицами колес, а Хворостянкин хмурился и думал:

«Наслушался! А кто тебя заставлял наслушиваться… и какое тебе до всего этого дело? Приехал в гости — будь гостем… Ну, пусть критикует Аршинцева или докладчики, — люди свои, они по обязанности… А Меркушев чего туда же лезет?.. «Если у вас есть такие председатели…» Ишь куда загибает, какие словечки выкидывает… А ты сперва приезжай да посмотри мой колхоз, а тогда и критикуй…»

И опять он видел по всему длинному клубу возбужденные лица мужчин, женщин, слышал шум и веселый смех всего зала в тот момент, когда Виктор Грачев с насмешкой говорил об устройстве кабинетной сигнализации.

«Придется эти кнопки повыкидывать, — думал он, а перед глазами стоял широколицый, усмехающийся Ефим Меркушев. — Теперь стыда не оберешься… Да и марьяновцы скоро к нам нагрянут… А тут и свое собрание готовится… Надо посоветоваться с Татьяной… Что она на это скажет? Хоть и не по нутру мне это советование, а придется на этот раз ей покориться…»

— Татьяна Николаевна, — покашливая, заговорил он, когда тачанка с грохотом проехала мост и неслышно покатилась по мягкой, пыльной дороге, — а жарко было на собрании…

— Не жарко, а стыдно, — сказала Татьяна и повернулась к Хворостянкину так, что ее хоть и злое, но по-прежнему красивое лицо было залито лунным светом. — Стыдно и обидно, до слез обидно… Во всем же отстаем, а хвастовства и глупых затей, вроде твоей сигнализации, хоть отбавляй.