Деревеньки к Сороти льнут с обеих сторон. Названья их сохранились со времен Пушкина: Дедовцы, Зимари, Петровское, Слепни, Жабкино, Марково, Соболицы, Житево, Кузино, Селиваново. А дальше от берега еще и Лопатино, Авдаши, Клопы, Козляки… Милые тихие деревеньки с песчаными тропами к речке, с гнездами аистов, с баньками у воды, с мостками для полосканья белья, с обязательной грудой замшелых камней у околицы («Камни на нашей земле растут. Свезешь их с пашни, а через год, глядишь, новые появились», — сказал старик в Соболицах).
Не болит ли душа у тех, кто покинул эти селенья? Не тянет ли воротиться? Не снится ли в городе кроткая, тихая речка, эти холмы с перелесками, этот прозрачный пахучий воздух, эта щемящая благодатная тишина? «Реки не текут вспять, а люди могут вернуться. Кое-кто возвращается. И не жалеют. Условия подходящие открываются для обратной дороги» — так сказал в Зимарях Никита Ювенальевич Ювенальев (есть в пушкинском крае такие фамилии-имена!). Работал Никита Ювенальевич трактористом и кузнецом. Сейчас на пенсии. Обрастает хозяйством, коим недавно пренебрегал.
Завел корову, овец, теленка. Мы застали старика на лугу. Был он в соломенной шляпе, в чистой белой рубахе и держал в руке ведерко-подойник.
Оказалось, пришел в полдень доить корову, но не умеет (иль не решился) пока доить, ожидал помощи от соседки. Та, сидя на маленькой табуретке возле черной своей буренки, помахала рукой: «Я сейчас, Ювеналич!»
А в Пискунове, состоящем сегодня из двух обветшалых домов, мы говорили со стариком, который с войны, с 44-го года, после ранения в позвоночник прикован к постели. Когда мы причалили в деревеньке, дочь старика — сама уже бабушка с двумя городскими внучатами — полоскала в речке белье. После знакомства она попросила: «Зайдите к старому. Он уже месяц людей не видел».
Мы присели возле кровати неподвижного старика. Поговорили о нестойкой погоде, о войне, о страданиях от войны, о чем-то еще уместном при такой встрече. Украдкой старик достал из подголовья жестянку от чая.
— Откройте, там медаль у меня. И книжка к медали. Все честь по чести: Белов Николай Николаевич — «За отвагу»…
Когда мы были уже на крыльце, дочь старика позвала:
— Зайдите еще, батя хочет спросить…
— Забыл я сказать, — попытался подняться с подушек старик. — Когда тут Пушкину дом рубили, я тогда мог сидеть. На табуретке сидел, выводили меня на крыльцо — и сидел. Все помню: как сруб на берег свозили, как в половодье по Сороти все пошло. Людей было пропасть. И деревенька наша была еще справной…
Как дом-то? Стоит?.. Вот, говорите, с больших пространств съезжаются люди. А я тут рядом — и не увидел… — старик заплакал и, как ребенок, стал кулаками вытирать слезы…
В Пискунове мы углубились в лес. Разыскали делянку, где сразу после войны зимою 46-го года рубили лес для сожженной и разоренной фашистами усадьбы в Михайловском. По чертежам реставраторов при горячих хлопотах Семена Степановича Гейченко в этом лесу срубили дом, каким был он при Пушкине. На санях бревна и разобранный сруб подтянули на берег.
А весной в половодье все пущено было вниз по течению. Сороть стала купелью возрожденного дома в Михайловском.
Делянка, где на святое дело были взяты самые лучшие сосны, дремала сейчас под пологом молодого, уже возмужавшего леса. Пеньки от спиленных тут деревьев изъедены муравьями, издолблены дятлами. А стволам, пахучим сосновым стволам суждена долгая и почетная жизнь в постройках, стоящих над Соротью. Сосновый пушкинский дом обжит непрерывным потоком идущих в него людей, омыт дождями, прокален солнцем, обвит плющом, поцарапан коготками ласточек и скворцов. Крышу дома ночами белят своими отметками совы. На окнах цветы.
Михайловский дом лучше всего видеть издали, с Сороти. Явственно просматривается похожий на старое городище холм. Серебристое очертание дома врезано в темную зелень парка, видны ступеньки к воде, змейки дорожек…
Место для жизни предками Пушкина выбрано безошибочно! На всем протяжении Сороти это самая живописная ее часть. И река словно бы не торопится покидать это место — отдает свои воды двум прилегающим к ней озерам, прощально изгибается «лукоморьем», ветвится протоками.
Ничто — ни современного вида постройка, ни столб с проводами, ни транспорт — не нарушает пушкинского пейзажа. И нам кощунственным показалось плыть в этом месте с мотором. Пересели вблизи Михайловского в весельную лодку и плыли, не торопясь, переговариваясь вполголоса, отмечали: тут Пушкин мог к реке подходить… тут бултыхался в воду, нахлеставшись веником в баньке Тригорского. Тут сидел на скамье у обрыва…
Проплыли слева зеленые насыпные бока Савкиной горы и городища Воронич — места давно известные тут, над Соротью, героической стражей, ратными схватками с иноземцами. Кажется, сама вечность задремала на этих буграх.