Том 13. Стихотворения

«Предписано страну покинуть господину
Гюго». И я уйду. Хотите знать причину?
А как же иначе, любезные друзья?
В ответ на возглас: «Бей!» — отмалчиваюсь я.
Когда толпа бурлит, заряженная злобой,
На вещи у меня бывает взгляд особый.
Мне огорчительны злопамятство и месть;
Я смею Броуна Писарро предпочесть;
Я беззастенчиво браню разгул кровавый.
Порядок в той стране, где властвуют оравы
Убийц, где топчут в грязь, где каждый зол, как пес,
По-моему, скорей походит на хаос.
Да, мне как зрителю нисколько не по нраву
Турнир, где мрачную оспаривают славу
Риго у Винуа, и у Сиссе — Дюваль.
Любых преступников, — то знать ли, голытьба ль, —
Обычай мой — валить в одну и ту же яму
Да, преступления я не прощу ни «хаму»,
Ни принцу, кто живет в почете отродясь.
Но если б выбирать пришлось, то я бы грязь,
Наверно, предпочел роскошной позолоте.
Винить невежество! Да что с него возьмете?
Я смею утверждать, что чем нужда лютей,
Тем злоба яростней и что нельзя людей
Ввергать в отчаянье; что если впрямь, как воду,
Льют кровь диктаторы, то люди из народа
Ответственны за то не больше, чем песок
За ветер, что его мчит вдоль и поперек.
Они взвиваются, сгустясь в самум железный,
И жгут огнем, крушат, став атомами бездны.
Назрел переворот — и зверству нет помех,
Стал ветер деспотом. В трагичных схватках тех
Уж если нужно бить, заботясь о престиже,
То бейте по верхам, минуя тех, кто ниже.
Пусть был Риго шакал, к чему ж гиеной слыть?
Как! Целый пригород в Кайенну заточить!
Всех сбившихся с пути — в оковы, без изъятья?
Претит мне Иль-о-Пен, Маза я шлю проклятья!
Пусть грязен Серизье и хищен Жоаннар,
Но представляете ль, какой тоски угар
В душе у блузника, кто без тепла, без крова,
Кто видит бледного и, как червяк, нагого
Младенца своего; кто борется, ведом
Надеждой лучших дней; кто знает лишь о том,
Что тяжко угнетен, и верит непрестанно,
Что, разгромив дворец, низвергнет в прах тирана?
И безработицу и горе он терпел —
Ведь есть же, наконец, терпению предел!

Я слышу: «Бей! Руби!» — терзаясь и бледнея;
Мне совесть говорит, что гнусного гнуснее
Расправа без суда. Да, я дивлюсь тому,
Как могут в наши дни схватить людей в дому,
Что близ пожарища, их обвинить в поджоге,
И наспех расстрелять, и, оттащив к дороге,
Известкою залить — и мертвых и живых!
Я пячусь в ужасе от ямин роковых,
От ямин стонущих: я знаю — там, единой
Судьбой сведенные, заваленные глиной,
Пробитые свинцом, увы, и стар и мал,
Невиноватые с виновными вповал.
На ледяной засов я б запер эти ямы,
Чтоб детский хрип избыть, тяжелый и упрямый!
От смертных голосов утратил я покой;
Я слышать не могу, как под моей ногой
Тела шевелятся; я не привык на плитах
Топтать истошный крик и стоны недобитых.
Вот почему, друзья, изгнанник-нелюдим,
Всем, всем, кто побежден, отвергнут и травим,
Готов я дать приют. Причудлив до того я,
Что увидать хочу неистовство людское
Утихомиренным без грозных кулаков.
Я широко раскрыть назавтра дверь готов
И победителям, в черед свой побежденным.
Я с Гракхом всей душой, но я и с Цицероном.
Достаточно руки, заломленной в мольбе,
Чтоб жалость и печаль я ощутил в себе.
Я сильных к милости дерзаю звать открыто —
И потому, друзья, опаснее бандита.

Вон это чудище! Пускай исчезнет с глаз!
Подумайте! Пришлец, заняв жилье у нас
И подати платя, как гражданин достойный,
Посмел надеяться, что будет спать спокойно!
Но если не убрать урода, то страна —
В большой опасности! Ей гибель суждена!

За дверь разбойника, без лишнего раздумья!
О, ведь предательство — взывать к благоразумью,
Когда безумны все. Я — изверг, вот каков!
Ягненка вырвать я способен из клыков
Волчицы. Как! В народ я верю по сегодня,
И в право на приют, и в милости господни!
Священство — в ужасе, дрожит сенат, смущен…
Как! Горла никому не перерезал он?
Как! Он не в силах мстить, в нем сердце — не шакалье;
Отнюдь ни злобы нет, ни ярости в каналье!
Да, обвинения те к истине близки, —
Хотел бы я в хлебах полоть лишь сорняки;
Мне ясный луч милей, чем молния из тучи;
По мне — кровавых ран не лечат желчью жгучей;
И справедливости нет выше для меня,
Чем братство. Чужды мне раздоры и грызня.
Доволен я, когда не рушат в прах, а строят.
По мне — открытое мягкосердечье стоит
Всех добродетелей. И жалость в бездне мук,
Служанка страждущих, мне — госпожа и друг.
Чтоб оправдать, стремлюсь понять я, не лукавя.
Мне нужно, чтоб допрос предшествовал расправе.
Взвод и огонь в упор, чтоб водворить покой,
Мне дики. Убивать ребенка — смысл какой?
Пусть был бы школьником, пусть жил бы! И мгновенно
Бросает клику в дрожь от речи откровенной:
«И, в довершение всех ужасов, скоты
Заговорили». Там не терпят прямоты.
«Субъекта» прозвище дано моей особе.

Вот новый факт. К моим трясущимся в ознобе
Стенам однажды в ночь, под исступленный рев,
Прихлынула толпа каких-то молодцов,
И вопли женщин трех и двух младенцев стоны
Под камнем ожили. — Ну, кто ж злодей прожженный?
Я! Я!

Чрез день гудел в перчатках белых сброд
Злорадно у моих разметанных ворот:
«О, мало этого! Пусть тотчас дом с землею
Сровняют, пусть сожгут, чтоб наважденье злое
Избыть!» Он прав, тот сброд. Кто убивать не звал,
Достоин смерти. Так. Согласен. Стар и мал
Пускай облавою идет на негодяя!
Я — искра, что пожрет, в Брюсселе пребывая,
Париж; и раз мой дом сровнять хотят с землей,
То ясно: Лувр сожжен не кем иным, как мной.
Так слава Галифе, почтенье Муравьеву!
Я изгнан поделом — и льну к чужому крову!

О, красота зари! Могущество звезды!
Что ваша ярость мне, поборники вражды, —
Иорк с Ланкастером, Монтекки с Капулетти, —
Когда бездонный свод — повсюду на примете!
Душа, с тобой нам есть где угол обрести.
Да, мы, опальные, у солнца не в чести.
Куда ни повернись, повсюду деспот дикий
С двояким профилем — лакея и владыки.
Но чист восход, глубок и волен окоем;
В спасительную высь, не мешкая, уйдем!
О, величавый свод! Мечтатель бледнолицый
Спешит в твой девственный румянец погрузиться,
Уйти под сень твою, святую испокон.
Бог создал пир — людьми в разгул он превращен.
Претит мыслителю веселие тиранов.
Творца спокойного он видит, в бездны глянув,
И, бледен, изможден, но истину любя,
Желанным глубине предчувствует себя.
С ним совесть верная — тот компас, чьим магнитом —
Стремленья высшие: им на пути открытом
Не противостоят ни межи, ни столбы.
Идет он. Перед ним чудовище судьбы
Раскидывает сеть, где в гибельном сплетенье
Вражда и ненависть до умоисступленья.
Что значит гнусный сброд, где каждый — как вампир,
Коль благосклонна высь к теряющему мир,
Коль дан ему приют в глубинах небосвода,
Коль может он — о, свет! о, радость! о, свобода! —
Поправ зловещий рок, бежать, людьми травим,
В пределы дальних сфер, к созвездьям огневым!