Том 11. Зга

Был Лисий чуден, но теперь это был сущий лис: волосы, запущенные за остроконечные уши, скулы, как два кулака, ввалившиеся черненькие глазки и нос, обнюхивающий воздух.

– О Лис, ты ли! – обомлел монашек-привратник.

Крутя носом, тяжелой грузной походкой вошел Лисий в келарню.

Сбежались монахи: всем хотелось посмотреть на своего Лиса, все ему были очень рады.

А когда Лисий начал вынимать из карманов свертки в тряпках и деньги, и золото посыпалось на стол, Мемнон чтец возгласил громогласно:

– Премудрость! – и трижды облобызал Лисия.

Тут пришел и игумен.

Благословясь, Лисий скромно сказал, указывая на добычу:

– Не столько, сколько ожидал: неурожай!

– Иди, отдохни! – умилился игумен, – лица на тебе нет. Айв вправду, лица на нем не было.

Лисий пошел в свою келью, прилег и уж не подняться: его колотило немилосердно и, закрывая глаза, шептал он бессвязно:

– Укусить – укушу – ушко…

А Дидим келарь, дознавшись, только подмигивал, повторяя таинственное:

«Укусить – ушко».

Старцы же бессловесные козили бородами: бред Лисия подтверждал их недоверие – порода нечеловеческая явствовала.

5

Хождение ли со сбором или болезнь, после которой поднялся Лисий, – кости да кожа, – резко изменили его образ жизни: хозяйство больше его не занимало и, если еще и продолжал он наведываться на огороды и цениться с наезжавшими купцами, то исключительно послушания ради, чтобы не огорчать игумена.

Целые службы проводил Лисий с воздыханием на коленях, а слезы безудержно лились из глаз. И на чугунной плите, где обычно он молился, находили после лужу: так накапывали слезы.

– Не подобает дерзостно возноситься! – говорил ему старец Мардарий.

– Не паришь ты, отче! – учил старец Силуян.

А Лисий так же, как тогда на Лиса, сложив руки на груди, отвешивал поклоны.

Молитвой слезной не замыкался его подвиг, он почти ничего не ел и, на увещания игумена «не изнурять себя безмерно», отвечал кротко:

– Не хочется, о. игумен.

Силы его угасали заметно.

И однажды он не встал с лавки.

И на вопрос игумена:

– Что болит?

Прошептал еле слышно:

– Бок.

После долгих хлопот и то насилу-то достали доктора: до монастыря добраться – подвиг. Доктор нашел, что Лисий плох и что его нужно резать.

– Лиса колоть будут! – озорничая, ворвался избалованный монашонок Панька в трапезницу, – ты, что ли?

– Это дело скорняка! – отозвался повар Мелетий, монах сурьезный.

– Воля Божья, лечиться не буду! – внятно прошептал Лисий на решительный приговор доктора и больше не сказал ни слова.

6

Три дня молча помирал Лисий. И за эти три дня в монастыре поднялось все вверх дном.

Хлебник Митрофан объявил, что видел у умирающего хвост.

– Некое как бы дрожание хвоста и мановенное.

И нашлись, что поверили.

Есть.

Другие же не верили и говорили:

– Нет.

И разделилась вся братия на хвостовых и бесхвостных.

Началось-то как будто понарошку, а кончилось позаправду: и хвостовые и бесхвостые стали укорять друг друга в самых тяжких прегрешениях и не глаз-на-глаз, а норовя при богомольцах.

И был большой соблазн.

Лисий молча считал минуты жизни, а кругом галдело: с хвостом он или бесхвостовый? Трудные были его минуты, а его ни на мгновенье не оставляли в покое, его тормошили: усомнившиеся и не только из братии, но и из богомольцев, входили в келью и под всякими предлогами искали у него хвост.

И когда последняя минута наступила и уж без всякого стеснения покойник был тщательно осмотрен, хвоста, как и надо было думать, никакого не оказалось постороннего. Дело этим не кончилось; поднялся другой спор: что Лисий святой или грешный?

По крайней мере сутки галдели; и чего уж греха таить? и разодрались и окровянились, и в конце концов Лисья святость перетянула: сам игумен был на ее стороне.

В благоговейном молчании совершалось погребение.

Многие плакали.

Накрытый воздухом лежал в гробу Лисий, и из-под воздуха выделялось носатое застывшее нечеловеческое лицо.

Полная бледная женщина в белом платке стояла сиротливо за гробом и с нею две девочки, закутанные в серые вязаные платки, в рукавичках, востроносенькая и рыженькая – лисята.

1919 г.

Изошел *

1

Кто хоть раз сиживал за каменными стенами губернского острога, знает Ивана Парфеныча Голубкова. Знают его и судейские и все прокуроры и сам тюремный инспектор Волков, который курит сигары из яшмового мундштука – дар Османа-паши.

Без пяти годов полсотни лет стукнуло на Аграфену Ивану Парфенычу, а так дашь ему не больше тридцати – румяный, кудрявый и вся борода в мелких колечках. Жаль, ростом не вышел, зато в ширь пошел.

С десяти он в тюремной канцелярии, узкой и длинной, за своим столом, обложенный бумагами.

Шуршит, вертит, записывает.

– Эх, вы, голубчики, острожные мотыльки!

А помощники начальника кругом похаживают, искоса на него поглядывают, как в самой сказке красношапошной, ждут: разобрав бумаги, даст Иван Парфеныч каждому подходящее, каждому втолкует, что и как делать и с какою бумагою.

Народ ведь все легкий, разброщивый, и чем бы в дело вникать, всяк норовит как бы в кинематограф пройти или переметнуться в картишки.

Без Ивана Парфеныча все дело пропало бы, Иван Парфеныч – известно!