Том 1. Здравствуй, путь!

Инженер, предполагая, что партком выскажется за прибавку, начал подробно с цифрами доказывать, что нельзя повышать оплату. Не пятьдесят процентов, а двадцать, даже десять составят несколько миллионов перерасхода.

— Но ведь и силой удержать я никого не могу: труд у нас свободный.

Фомин хмыкнул:

— Вы как будто жалеете об этом?

— Да, в моем положенье, на сей раз… В общем, я бессилен. Агитировать не умею.

— Надо научиться, — заметил Фомин. — Советский инженер должен не только строить, но и агитировать.

Бригадир Гусев посоветовал набрать новую артель — всем рвачам показать, что им не дадут полакомиться длинным рублем. Козинов — попробовать уговор.

— Да, уговор, агитация, — согласился Фомин, сильно подался туловищем навстречу Козинову и грудью сдвинул стол. — Ускорение темпов, смычка на год раньше намеченного срока, удешевление строительства — вот что диктует нам генеральная линия партии. Отсюда и пойдем. Никаких надбавок: плотники получают свое. Никаких уходов. Кто они? Конечно, не классовые враги. Несознательная, отсталая крестьянская стихия. Мы должны ее завоевать. Я уверен, что виноват не только Бурдин, а и уволенные шоферы: плотничья заварушка подозрительно совпадает с их увольнением. Атаку начнет Козинов. Он знает, как говорить с колеблющимся элементом. В случае неудачи установит связь плотников с шоферами-вредителями и храпами явными. А там посмотрим.

Козинова Фомин задержал у себя, прочих отпустил. Елкин всю дорогу от парткома до конторы расхваливал Фомина Гусеву:

— Какой приятный молодой человек. Мне он положительно нравится: ни паники, ни злости. Где вырабатываются такие складные и ясные умы?

— На заводах, — отозвался Гусев.

Вечером, когда все плотники собрались в свою палатку спать, к ним зашел Козинов, поздоровался и спросил неопределенно:

— Ну, как?

— А что — как? — спросили его.

— Живете, работаете. Я не знаю, что делаете. Люди говорят: бастуете.

— Зря говорят, — раздались голоса. — Так они из нас невесть что сделают.

— А кто же вы, если не забастовщики? — Козинов уселся для долгого разговора, пустил по кругу пачку папирос.

— Уволенные.

— Кем, когда? Вот не слыхал, — удивился Козинов.

— А не ты ли уволил. Ты да Елкин.

— Это — чушь, никто не увольнял.

— Определенно уволили малой зарплатой. Так что мы — никакие не забастовщики, не прогульщики.

— Тогда почему не ходите на работу, надеетесь у рвать?

— Ни на что мы, товарищ, не надеемся. Завтра домой. Пять рублей за всяко время и на всяком месте выгоним. Тебе дорого кажется, тогда до свиданья!

— Именно хотите урвать! Сорок копеек обед, двенадцать копеек хлеб, восемь копеек махорка. Кладу все восемь, хоть и никакой скотине не сожрать за день целую осьмушку. Чай-сахар гривенник. Обувка-одевка копеек двадцать. Спектакли и кино бесплатно. Проезд будет даровой. — Он повысил голос. — Из пяти рублей выбросить девять гривен, ну рубль, больше рубля человеку воздержанному девать некуда, — четыре рубля ежедневно чистого заработка! И еще мало? Это уж — рвачество! С кого? Со своих же товарищей рабочих, с рабочего государства!

— Товарищ, не пугай! — крикнул Бурдин и начал пробираться к Козинову. — Рвачи мы? Гони нас! Не хочешь? За пять рвачи хороши, а прибавку потребовали, враги стали?! Ты, товарищ, не обманывай, не завинчивай нам головы! Сам папиросы жрешь, а плотнику махорку. Двугривенный кладешь на обужу-одежу, да я одного хвартука в день на двугривенный изорву. Посчитай как следует, и вся пятерка выйдет, а семье шиш! Самих к зиме по шее, — сезонник, мол, катись к бабе, зиму мы не работаем.

Козинов ссылался на землекопов, на казахов, сторожей, которые зарабатывали меньше, но плотники не сдавались, а зачисление их в разряд рвачей считали оскорблением и ложью.

Козинов истратил весь запас доводов и ушел озлобленный. Ему не хотелось прибегать к последнему средству — обвинить плотников в преднамеренном срыве строительства, но приходилось хвататься за него, пока они не сбежали.

На другой день он снова был у плотников. Свои обвинения высказывал не прямо, а как бы невзначай вплетал в доброжелательные советы и разъяснения.

— Рабочий класс делает грандиозное дело, перестраивает хозяйство на социалистических… Враги внешние и внутренние всеми силами, с пеной срывают… Мы недавно уволили шоферов за явное вредительство, но для них это не все, главная кара будет потом… Суд. Рабочий класс героически, вынося все, — бывает, и недоеданье, и стужу, и жару, — строит Турксиб — первую ступеньку пятилетки, чтобы можно было крепко встать, а рвачи и вредители ему подножку… Исключенные шоферы, мы знаем, ведут агитацию, сбивают слабых… Мы знаем!

Плотники переглянулись.

— Кое-кто по глупости верит им. Я советую не разевать уши на речи этих сволочей: они заболтают голову и пошел человек вниз. Да, и пошел! Самый нетвердый народ среди рабочих — сезонники, к ним-то и подкатывают враги рабочего класса свои турусы, толкают на забастовку. А против кого? Против своих братьев — рабочих, против рабоче-крестьянской власти. Надо забывать старые повадки, привыкать к новым.

Среди плотников пополз тревожный шепот.