Том 1. Серебряный голубь

Там стоял Петр и грустную свою додумывал думу: «И она, — обернулся он на Матрену, — моя люба».

Петр думал о Кате (облачков легкие струйки сгорали в любви); и нет: Кати ему теперь, как вот тех облачков, не достать: нет для него Кати; и щемит сердце.

— Ох, — вздыхает Матрена, — чтой-то спать хочетца…

Говорить им не о чем.

— Хочешь, бежим отсюда, Матрена: я тебя увезу далеко; я тебя спрячу от столяра; будет жизнь наша, будет: будет она вольна и свободна (вспоминает, что те же слова говорил он когда-то и Кате): убежим отсюда, Матрена.

— Молчи: не равно сам услышит…

— Сам не слышит: убежим, Матрена!

— Молчи: сам все слышит, все видит; всюду сумеет разыскать; никуды ат ниво ни пайду; да и ты никуды ат ниво ни пайдешь.

— Уйду я от вас, Матрена.

— К Катиньке-то твоей, к французенке, што ль, пайдешь: пагонит тибя от сибя французинка.

— Тяжело мне, Матрена!

— Полно языком-то чесать!.. Думает Петр о Кате — подумает: бросит думу;

Кати ему теперь, как вот тех облачков, не достать; нет для него Кати; и щемит сердце.

Тучек легкие прогорали крылья, будто крылья любви, превращаясь в пепел небесный, в золу; вся окрестность с избами и кустами становилась небесной и пепельной; пепла грозные ворохи повалились с востока, еще недавно прозрачного; скоро вся эта мгла и все это воздушное гарево должно было синеть, чернеть, как лицо мертвеца, засыпая окрестность до нового утра, — как лицо мертвеца вчера еще свежее, розовое еще вчера и улыбающееся приветом да добрым словом; день — наливное яблочко — сгнил в вечере, и уже вечерняя гниль ломилась в окна, опрокидывалась на стоящих перед порогом избы, так что лица их синели, чернели, как у покойников.

— Знаешь ли ты, что столяр замышляет меня погубить?

— Молчи: он все слышит.

— И тебя погубит.

Но Матрена, повеся голову, рыжую повела корову, причмокивая навозом.

— Скольких добрых людей загубил столяр!..

Матрена входит в избу; все огни были не засвечены: «шу-шу-шу — шу-шу-шу» все стоит там в темном углу.

— Митрий Мироныч, а, Митрий Мироныч?

— Шу…

— Митрий Мироныч!

— Шу-шу-шу…

* * *

Уронила Матрена, будто невзначай, ковш.

— Асенька? — сладко вдруг столяр отозвался из угла, как молоденький петушишка.

— Что вы бормочете там?

— А мы молитвы творим…

— Да, молитвы творим, — отозвалась и немазаная телега.

Засветили огонь…

— Што ж он — ейный претмет? — тыкал пальцем то в Петра, то в Матрену лиховский мещанин; раскраснелась Матрена и уставилась себе на живот.

— Как же-с, как же, Сидор Семеныч, как же-с: холупями они друх с друшкай милуются; цало-ваньем друх друха забавлят…

— Хе-хе-хе: голубки, — заскрипел медник, будто немазаная телега.

— Што шь, пусть милуются!

— И то сказать: пусть, Сидор Семеныч, пусть; я вот тоже им гаварю…

— Пфф!.. — фыркнула красная от стыда Матрена и забилась в угол.

Петру стало стыдно и гадко до тошноты. Он вышел вон, хлопнув дверью; скоро гость опрокинул чашку, и вместе с хозяином пошел со двора.

Еще вдали было ясно: пятиперстный столб над селом не угас.

О том, что делалось в чайной

Копоть, дым, чад, гвалт, мужики, на полу лужи — вот что встретило Петра в чайной лавке; Петр спросил себе чаю и уселся за столиком, покрытом скатертью, всю усеянною желтого цвета пятнами; кое-кто на него повернулся, кое-кто подтолкнул друг друга под локоть, кое-кто шепнул: «красный барин», кое-кто харкнул и выругался; пьяный урядник прищурил глаза; тем дело и кончилось.

А Петр ничего того не видел: локтями он оперся на стол, да так и застыл в думах.