Том 1. Разгром. Рассказы

– Нет, ты скажи, нет, ты скажи, – повторял он, чуть не плача, – значит, всякому так: захотел – и в зад, захотел – и в зад?.. – Заметив, что к месту происшествия стекается народ, он пронзительно закричал: – Рази виноват, виноват кто, что жена, жена у его…

Гончаренко, опасаясь скандала, а еще больше за Морозкину судьбу (если о скандале узнает Левинсон), бросил визжавшего парня и, схватив Морозку за руку, потащил его за собой.

– Идем, идем, – строго говорил он упиравшемуся Морозке. – Вот вышибут тебя, сукиного сына…

Морозка, поняв наконец, что этот сильный и строгий человек действительно сочувствует ему, перестал сопротивляться.

– Что, что там случилось? – спросил бежавший им навстречу голубоглазый немец из взвода Метелицы.

– Медведя поймали, – спокойно сказал Гончаренко.

– Медве-едя?.. – Немец выпучил глаза и, постояв немного, вдруг ринулся с такой прытью, как будто хотел поймать еще одного медведя.

Морозка впервые с любопытством посмотрел на Гончаренку и улыбнулся.

– Здоровый ты, холера, – сказал он, почувствовав какое-то удовлетворение от того, что Гончаренко здоровый.

– За что ты его? – спросил подрывник.

– Да как же… гадов таких!.. – снова заволновался Морозка. – Да его б надо…

– Ну-ну, – успокоительно перебил Гончаренко, – за дело, значит?.. Ну-ну…

– Собира-айсь! – кричал где-то Бакланов звонким, срывающимся с мужского на мальчишеский голосом.

В это время из кустов высунулась мохнатая Мишкина голова. Мишка посмотрел на людей умным зелено-карим глазом и тихо заржал.

– Эх!.. – вырвалось у Морозки.

– Ладный конек…

– Жизни не жалко! – Морозка восторженно хлопнул жеребца по шее.

– Жизнью ты лучше не кидайся – сгодится… – Гончаренко чуть улыбнулся в темную курчавую бороду. – Мне еще коня поить, гуляй себе. – И он крепким, размашистым шагом пошел к своей лошади.

Морозка снова с любопытством проводил его глазами, раздумывая, почему он раньше не обращал внимания на такого удивительного человека.

Потом, когда становились взводы, он, сам того не замечая, пристроился рядом с Гончаренкой и уж всю дорогу до Хаунихедзы не расставался с ним.

Варя, Сташинский и Харченко, зачисленные во взвод Куб-рака, ехали почти в самом хвосте. На поворотах хребта виден был весь отряд, растянувшийся длинной цепочкой: впереди, согнувшись, ехал Левинсон; за ним, бессознательно перенимая его позу, Бакланов.

Где-то за спиной Варя все время чувствовала Мечика, и обида на его вчерашнее поведение шевелилась в ней, заслоняя то большое и теплое чувство, которое она постоянно испытывала к нему.

Со времени ухода Мечика из госпиталя она ни на минуту не забывала о его существовании и жила одной мыслью о новой их встрече. С этим днем у нее связаны были самые задушевные, затаенные – о которых никому нельзя рассказывать, – но вместе с тем такие живые, земные, почти осязаемые мечты. Она представляла себе, как он появится на опушке – в шагреневой рубахе, красивый, стройный, белокурый, немножко робеющий, – она чувствовала на себе его дыхание, мягкие курчавые волосы под рукой, слышала его нежный, влюбленный говор. Она старалась не вспоминать о недоразумениях с ним, ей казалось почему-то, что такое не может больше повториться. Одним словом, она представляла себе будущие отношения к Мечику такими, какими они никогда не были, но какими они были бы ей приятны, и старалась не думать о том, что действительно могло случиться, но доставило бы ей огорчение.

Столкнувшись с Мечиком, она, по свойственной ей чуткости к людям, поняла, что он слишком расстроен и возбужден, чтобы следить за своими поступками, и что расстроившие его события много важнее всяких ее личных обид. Но именно потому, что раньше эта встреча представлялась ей по-иному, нечаянная грубость Мечика оскорбила и напугала ее.

Варя впервые почувствовала, что грубость эта не случайна, что Мечик, может быть, совсем не тот, кого ждала она долгие дни и ночи, но что нет у нее никого другого.

У нее не хватало мужества сразу сознаться в этом: не так легко было выбросить все, чем долгие дни и ночи она жила – страдала, наслаждалась, – и ощутить в душе внезапную, ничем не заполнимую пустоту. И она заставляла себя думать так, будто ничего особенного не случилось, будто все дело в неудачной смерти Фролова, будто все пойдет по-хорошему, но вместо того с самого утра думала только о том, как Мечик обидел ее и как он не имел права обижать ее, когда она подошла к нему со своими мечтами и со своей любовью.

Весь день она испытывала мучительное желание увидеть Мечика и поговорить с ним, но ни разу не оглянулась и даже во время обеденного отдыха не подошла к нему. «Что я буду бегать за ним, как девочка? – думала она. – Ежели он вправду любит меня, как говорил, пущай подойдет первый, я ни словом не попрекну его. А ежели не подойдет, все равно – одна останусь… так ничего и не будет».