Том 1. Разгром. Рассказы

– Да он ничего – чистенький, – согласился Морозка. – Послаже будет. Ты ему платков нашей – сопли утирать.

– Если надо будет, и нашью и утру… сама утру! слышишь? – Она приблизила лицо вплотную и заговорила быстро и возбужденно: – Ну, чего ты храбришься, что толку в лихости твоей? За три года ребенка не сделал – только языком трепишься, а туда же… Богатырь шиновый!..

– Заделаешь тебе, как же, ежели тут целый взвод работает… Да ты не кричи, – оборвал он ее, – не то…

– Ну, что – «не то»?.. – сказала она вызывающе. – Может, бить будешь?.. А ну, попробуй, посмотрю я…

Он удивленно приподнял плетку, словно мысль эта явилась для него неожиданным откровением, и снова опустил.

– Нет, бить я не стану… – сказал неуверенно и с сожалением, будто раздумывая еще, не вздуть ли в самом деле. – Оно и следовало бы, да не привык я бить вашего брата. – В голосе его скользнули незнакомые ей нотки. – Ну, да что ж – живи. Может, барыней будешь… – Он круто повернул и зашагал к бараку, на ходу сбивая плетью цветочные головки.

– Слушай, обожди!.. – крикнула она, вдруг переполняясь жалостью. – Ваня!..

– Не надо мне барских объедков, – сказал он резко. – Пущай моими пользуются…

Она заколебалась, бежать ли за ним или нет, и не побежала. Выждала, пока он скроется за поворотом, и тогда, облизывая высохшие губы, медленно пошла вслед.

Завидев Морозку, слишком скоро вернувшегося из тайги (ординарец шел, сильно размахивая руками, с тяжелым хмурым развальцем), Мечик понял, что у Морозки с Варей «ничего не вышло» и причиной этому – он, Мечик. Неловкая радость и чувство беспричинной виновности ненужно шевельнулись в нем, и стало страшно встретиться с Морозкиным истребляющим взглядом…

У самой койки с хрустом пощипывал травку мохнатый жеребчик: казалось, ординарец идет к нему, на самом деле темная перекошенная сила влекла его к Мечику, но Морозка скрывал это даже от себя, полный неутолимой гордости и презрения. С каждым его шагом чувство виновности в Мечике росло, а радость улетучивалась, он смотрел на Морозку малодушными, уходящими вовнутрь глазами и не мог оторваться. Ординарец схватил жеребца под уздцы, тот оттолкнул его мордой, повернув к Мечику будто нарочно, и Мечик захлебнулся внезапно чужим и тяжелым, мутным от ненависти взглядом. В эту короткую секунду он чувствовал себя так приниженно, так невыносимо гадко, что вдруг заговорил одними губами, без слов – слов у него не было.

– Сидите тут в тылу, – с ненавистью сказал Морозка в такт своим темным мыслям, не желая вслушиваться в беззвучные пояснения Мечика. – Рубахи шагреневые понадевали…

Ему стало обидно, что Мечик может подумать, будто злоба его вызвана ревностью, но он сам не сознавал ее истинных причин и выругался длинно и скверно.

– Чего ты ругаешься? – вспыхнув, переспросил Мечик, почувствовав непонятное облегчение после того, как Морозка выругался. – У меня ноги перебиты, а не – в тылу… – сказал он с гневной самолюбивой дрожью и горечью. В эту минуту он верил сам, что ноги у него перебиты, и вообще чувствовал себя так, словно не он, а Морозка носит шагреневые рубахи. – Мы тоже знаем таких фронтовиков, – добавил, краснея, – я б тебе тоже сказал, если бы не был тебе обязан… на свое несчастье…

– Ага-а… заело? – чуть не подпрыгнув, завопил Морозка, по-прежнему не слушая его и не желая понимать его благородства. – Забыл, как я тебя из полымя вытащил?.. Таскаем мы вас на свою голову!.. – закричал он так громко, словно каждый день таскал «из полымя» раненых, как каштаны, – на св-вою голову!.. вот вы где у нас сидите!.. – И он ударил себя по шее с невероятным ожесточением.

Сташинский и Харченко выскочили из барака. Фролов повернул голову с болезненным удивлением.

– Вы что кричите? – спросил Сташинский, с жуткой быстротой мигая одним глазом.

– Совесть моя где?! – кричал Морозка в ответ на вопрос Мечика, где у него совесть. – Вот она где, совесть, – вот, вот! – рубил он с остервенением, делая неприличные жесты. Из тайги, с разных сторон, бежали сестра и Пика, крича что-то наперерыв, Морозка вскочил на жеребца и сильно вытянул его плетью, что случалось с ним только в минуты величайшего возбуждения. Мишка взвился на дыбы и прыгнул в сторону как ошпаренный.

– Обожди, письмо захватишь!.. Морозка!.. – растерянно крикнул Сташинский, но Морозки уже не было. Из потревоженной чащи доносился бешеный топот удалявшихся копыт.

VIII. Первый ход

Дорога бежала навстречу, как бесконечная упругая лента, ветви больно хлестали Морозку по лицу, а он все гнал и гнал очумевшего жеребца, полный неистовой злобы, обиды, мщения. Отдельные моменты нелепого разговора с Мечиком – один хлеще другого – вновь и вновь рождались в разгоряченном мозгу, и все же Морозке казалось, что он недостаточно крепко выразил свое презрение к подобным людям.