Том 1. Разгром. Рассказы

– Снимаетесь рано из Крыловки? – спросил Левинсон. – Поворачивайте назад – я с вами поеду…

…В отряд он вернулся почти днем, похудевший, с воспаленными глазами и головой, тяжелой от бессонницы.

Разговор с Осокиным окончательно подтвердил правильность принятого Левинсоном решения – уйти заблаговременно, заметая следы. Еще красноречивей сказал об этом вид самого осокинского отряда: он разлезался по всем швам, как старая бочка с прогнившими клепками и ржавыми обручами, по которой крепко стукнули обушком. Люди перестали слушаться командира, бесцельно слонялись по дворам, многие были пьяны. Особенно запомнился один, кудлатый и тощий, – он сидел на площади возле дороги, уставившись в землю мутными глазами, и в слепом отчаянии слал патрон за патроном в белесую утреннюю мглу.

Вернувшись домой, Левинсон тотчас же отправил свои письма по назначению, не сказав, однако, никому, что уход из села намечен им на ближайшую ночь.

VII. Враги

В первом письме к Сташинскому, отправленном еще на другой день после памятного мужицкого схода, Левинсон делился своими опасениями и предлагал постепенно разгружать лазарет, чтобы не было потом лишней обузы. Доктор перечитал письмо несколько раз, и оттого, что мигал он особенно часто, а на желтом лице все резче обозначались челюсти, каждому стало нехорошо, сумно. Будто из маленького серого пакетика, что держал Сташинский в сухих руках, выползла, шипя, смутная Левинсонова тревога и с каждой травины, с каждого душевного донышка вспугнула уютно застоявшуюся тишь.

…Как-то сразу сломалась ясная погода, солнце зачередовало с дождем, уныло запели маньчжурские черноклены, раньше всех чувствуя дыхание недалекой осени. Старый черноклювый дятел забил по коре с небывалым ожесточением, – заскучал Пика, стал молчалив и неласков. Целыми днями бродил он по тайге, приходил усталый, неудовлетворенный. Брался за шитво – нитки путались и рвались, садился в шашки играть – проигрывал; и было у него такое ощущение, будто тянет он через тонкую соломинку гнилую болотную воду. А люди уже расходились по деревням – свертывали безрадостные солдатские узелки, – грустно улыбаясь, обходили каждого «за ручку». Сестра, осмотрев перевязки, целовала «братишек» на последнее прощанье, и шли они, утопая во мху новенькими лапоточками, в безвестную даль и слякоть.

Последним Варя проводила хромого.

– Прощай, братуха, – сказала, целуя его в губы. – Видишь, бог тебя любит – хороший денек устроил… Не забывай нас, бедных…

– А где он, бог-то? – усмехнулся хромой. – Нет бога-то… нет, нет, ядрена вошь!.. – Он хотел добавить еще что-то, привычно-веселое и сдобное, но вдруг, дрогнув в лице, махнул рукой и, отвернувшись, заковылял по тропинке, жутко побрякивая котелком.

Теперь из раненых остались только Фролов и Мечик, да еще Пика, который, собственно, ничем не болел, но не хотел уходить. Мечик, в новой шагреневой рубахе, сшитой ему сестрой, полусидел на койке, подмостив подушку и Пикин халат. Он был уже без повязки на голове, волосы его отросли, вились густыми желтоватыми кольцами, шрам у виска делал все лицо серьезней и старше.

– Вот и ты поправишься, уйдешь скоро, – грустно сказала сестра.

– А куда я пойду? – спросил он неуверенно и сам удивился. Вопрос выплыл впервые и породил неясные, но уже знакомые представления, – не было в них радости. Мечик поморщился. – Некуда идти мне, – сказал он жестко.

– Вот тебе и на!.. – удивилась Варя. – В отряд пойдешь, к Левинсону. Верхом ездить умеешь? Конный отряд наш… Да ничего, научишься…

Она села рядом на койку и взяла его за руку. Мечик не глядел на нее, и мысль о том, что рано или поздно придется все-таки уйти, показалась ему ненужной сейчас, горчила, как отрава.

– А ты не бойся, – как бы поняв его, сказала Варя. – Такой красивый и молоденький, а робкий… Робкий ты, – повторила она с нежностью и, неприметно оглядевшись, поцеловала его в лоб. В ласке ее было что-то материнское. – … Это у Шалдыбы там, а у нас ничего… – быстро зашептала она на ухо, не договаривая слов. – У него там деревенские, а у нас больше шахтеры, свои ребята – можно ладить… Ты ко мне наезжай почаще…

– А как же Морозка?

– А как же та? На карточке? – ответила она вопросом и засмеялась, отпрянув от Мечика, потому что Фролов повернул голову.

– Ну… Я уж и думать забыл… Порвал я карточку, – добавил он торопливо, – видала бумажки тогда?..

– Ну, а с Морозкой и того мене – он поди привык. Да он и сам гуляет… Да ты ничего, не унывай, – главное, приезжай почаще. И никому спуску не давай… сам не давай. Ребят наших бояться не нужно – это они на вид злые: палец в рот положи – откусят… А только все это не страшно – видимость одна. Нужно только самому зубы показывать…

– А ты показываешь разве?

– Мое дело женское, мне, может, этого не надо – я и на любовь возьму. А мужчине без этого нельзя… Только не сможешь ты, – добавила она, подумав. И снова, склонившись к нему, шепнула: – Может, я и люблю тебя за это… не знаю…