белым и светлым вторымстрана отдыхалапричиной была темноте за столоми ради себя тишину создаваядарила не ведая где и комуи бог приближался к своему бытиюи уже разрешал нам касатьсязагадок своихи изредка шутявозвращал нам жизньчуть-чуть холоднуюи понятную заново
|1960|
люди
Так много ночейлинии стульев, рам и шкафовпровожал я движениямирук и плечв их постоянныйи неведомый путь.Я не заметил,как это перенес на людей.Должен признаться: разговаривая с ними,мысленно мерил я пальцамилинии их бровей.И были они везде,чтобы я не забыло жизни в форме людей,и были недели и годы,чтобы с ними прощаться,и было понятие мышления,чтобы я знал,что блики на их фортепьяноимеют свою роднюв больницах и тюрьмах.
|1960|
прощальное
О, вижу тебя я, как свет в апельсине,когда его режут,твоя тишина освещала зрачкииздали, еще не коснувшись,словно ты виделаеще до зрачков —там, в глубине —в горячем и красном.Как будто плечами и шеейплечам ты моим объясняла,где в близости есть расхожденье,но было ли это обидно,когда это былотише плеч, тише шеии тише руки.И мне, как открытые форточки, запоминалисьвсе детские твои имена,их знал только я, и остались они,как снег по ту сторонутюремных ворот —тише смерти и тише тебя.
|1960|
из зимнего окна
головаягуаровым резким движеньем,и, повернувшись, забываю слова;и страх занимаетглубокие их места,он прослежен давноот окон — через — сугробы — наис — косок —до черных туннелей;я разрушен давнона всем этом пути,издали, из подворотенбелые распады во мглебьютпо самому сердцу —страшнее, чем лица во время бурана;все полно до отказа, и пластами тюленьими,не разграничив себя от меня,что-то тесное тихо шевелитсямокрыми воротниками и тяжелыми ветками;светится, будто пласты скрепленысвистками и фарами;и, когда, постепенно распавшись,ослабевшее это пространствовыявляет меня в темноте,я весь,оставленный здесь между грудами тьмы —что-то больное,и невыразимо мамино,как синие следы у ключиц.