Том 1. Муза странствий

– А вы здесь с семьей? Ну, разумеется, с семьей! Я тоже с семьей, но, наверное, вы не узнаете: постарел, седеет, пьянствует… – лицо ее сделалось серьезным. – Живем, как говорится, без места. Собираемся в Европу, но эта заветная мечта пока не сбывается… Но… вы на поезд?

– Нет, не столько на поезд, сколько просто на станцию, – ответил Евгений Алексеевич, все еще без панамы.

– Я тоже просто на станцию, – и улыбкой она показала золотой зуб. – Но что мы будем делать? Стоять на платформе, взаимно смущаясь? Это неинтересно. К себе я не приглашаю. И как…

– Могу… – начал было Евгений Алексеевич, и она опередила его:

– Да, пойдемте к вам! Я очень хочу посмотреть, как вы живете своей семьей, – и она взяла под локоть Евгения Алексеевича, начиная прогулку. – Это ваш сын?

– Я пойду туда, – сказал мальчуган и мальчишески застенчиво махнул рукой.

– Да, вернись, – ответил Евгений Александрович рассеянно и, начиная прогулку, надел панаму, чувствуя на локте легкую руку. – Нет, это не мой сын. У меня девочка…

Так встретились друзья. Это произошло без особых восклицаний, без радостных слез, но Александра Александровна очень радушно познакомилась с Ольгой, вспомнив даже бультерьера. Гостья пристально завтракала, прикидываясь рассеянной, но не теряла своей привлекательности и во время неослабной еды. Был послан бой за Сергеем Ивановичем, но бой принес извинения, а Ольга Оттовна объяснила между двух глотков, что ему, Сергею Ивановичу, не в чем выйти, вот и все; и попросила еще удивительного салата.

Вечером, провожая гостью до дома, Евгений Алексеевич был протяжно доволен и минувшим днем, и месячным вечером на даче, и острая веселость спутницы, – теперь он вел ее, явственно приникая к телу ее сквозь чесучу, – только поддерживала спокойствие.

Они дошли до большого огорода, проступили в калитку за проволочную ограду, и Ольга окликнула:

– Сергей!..

От грядок поднялась и двинулась, освещенная месяцем, невысокая фигура в белом, пошла навстречу.

– Добрый вечер, – отозвался спокойный, изменившийся голос. – Очень рад. Не пришел…

– Я рассказала, почему вы не пришли.

– Ну, это еще лучше… Не здороваюсь: руки в земле.

– Хорош! А если бы вы видели, во что он одет, – продолжала Ольга, оборачивая месяцем освященное лицо. – В китайское!.. В самое настоящее китайское…

Помолчали.

– Ну, что же, – заговорила она, – зайдем, посмотрите, как живем. «С милым и в шалаше рай», и вот вам шалаш…

Это была китайская беленая фанза.

Вошли, и Сергей засветил свечу, и Евгений Алексеевич увидал одну комнату без печи, перегороженную повешенным на палку большим темным пледом, на который был наколот лист бумаги: «Просят не касаться»; стоял стол, на нем осыпались два букета. По голубым стенам висели этюды, акварельные и масляные, очень цветные. Кисея в раскрытых окнах, свежий воздух без мух, коричневая с золотом китайская чашка на подоконнике, сафьяновая шкатулка маникюра, – это примиряло…

– Пожалуйста, – обвила рукой Ольга, – эта салон, столовая, курительная и все, что вам угодно. Там – спальная… Вы не голодны? – спросила она мужа, и Евгений Алексеевич увидал, что тот действительно одет китайцем: в белой куртке со стоячим воротником и в синих рабочих брюках, которые, точно болотные сапоги, кончались в шагу и были подтянуты лямками к поясу.

– Нет, не голоден, – ответил негромко Зубровский, – а вы?

– Я тоже не голодна. Ну, садитесь пожалуйста, – и она прошла за плед.

– Сядем, – предложил Зубровский и, сев, захватил в горсть опавших ирисов. – Чем прикажете угощать?

– Ничем, – ответил Евгений Алексеевич, оглядывая при свече и близко дикарски загоревшее лицо, высоколобое в лысении, отстрадавшее, – но все-таки лицо гардемарина Сережи Зубровского…

– Вот что, – сказал Зубровский, – у меня есть редис, есть огурцы, есть баклажанная икра, есть винегрет. Все это первостатейная закуска… Выпьем водки? – и он улыбнулся, показывая много золотых зубов.

– Давайте, – согласился Евгений Александрович, хотя, как прежде, пил он очень редко и малое количество.

– Уел, – одобрил Зубровский и позвонил в открытые двери: – Василий! – и китаец, голый бронзовой грудью, в заношенном отребье, встал в дверях. – Чена ю? Лянга бутылка – понимай?

– Ладно, – ответил китаец, взявшись своей темной обезьяньей рукой за белый косяк, – больше ничего?

И в этот тихий июльский вечер, сидя на сквозняке при двух свечах против бледнеющего Зубровского, – Ольга ушла за плед и оттуда пожелала покойной ночи, – Евгений Алексеевич первый раз в своей жизни радужно захмелел.

И на прощанье расцеловался с Зубровским.

Шел он, однако, твердо, но так легко, точно его кто подносил бережно под мышки – точно два внимательных ангела счастья…

Разумеется, никто из четверых не подозревал, как окончится это воскресшее знакомство. Все четверо были взаимно счастливы, и больше всех, кажется, Александра Александровна, особенно когда ей удалось устроить Ольгу Оттовну, эту «шалую даму с фанзы», как ее прозвали, – репетиторшей новых языков в семейство харбинского биржевика.