Только ты и я

Лицо Стивена перекашивается, и на нем появляется выражение, какого я никогда у него не видела. Это страх, но какой-то животный, нутряной. Странно, что и веревку с петлей, и то, что она символизирует, он воспринял всерьез, хотя я еще ничего не успела объяснить. Но что бы Стивен сейчас ни думал, на самом деле он еще даже не начал постигать правду. Я понимаю это по тому, что, несмотря на очевидный страх, его самонадеянность никуда не пропала. Как и всегда, Стивен считает, что ему все ясно и понятно. Ничего ему не понятно! И понимать он не хочет, несмотря на все мои намеки.

– Что это за чертовщина?

– Это твой шанс на искупление. – Я делаю шаг и встаю между креслом и петлей, но на меня он не смотрит. Его взгляд по-прежнему не отрывается от веревки. Глаза Стивена еще не привыкли к яркому свету, он растерянно моргает, щурится и вообще выглядит дурак дураком, хотя еще недавно не сомневался, что ему удалось меня измотать и я вот-вот его выпущу. Увы, чрезмерная самоуверенность снова его подвела.

– Мой – что?..

– Шанс на искупление грехов, – отвечаю я, отчетливо выговаривая каждое слово, и приятно улыбаюсь.

Его губы кривятся, словно он вынужден открыть мне какую-то истину, которой ему не хочется делиться. Пока он размышляет, я лезу под свитер и достаю пачку сигарет, которая заткнута спереди за резинку легинсов. Сжав одну сигарету губами, я закуриваю, машинально прикрывая огонек зажигалки ладонью. Длинная затяжка – и мой рот наполняется ароматным дымом, который я с удовольствием вдыхаю. Дым стекает в легкие, успокаивает сердцебиение, расслабляет сведенные мышцы шеи. Запрокинув голову немного назад, я выпускаю дым в потолок. Вот так, хорошо… Теперь мне будет легче его выносить.

– Ты куришь? С каких это пор? – спрашивает Стивен и брезгливо морщится.

Не отвечая, я иду на кухню, беру кружку и наполняю водой из крана. Шипение струи доносится до Стивена, и я слышу его бестелесный голос:

– Эй, дай мне тоже попить!

Ни тебе «пожалуйста», ничего… Похоже, еще один слой тщательно выпестованной порядочности облетел с него как шелуха.

Зажав сигарету краешком губ, я наполняю водой еще одну кружку. Не стоит отказывать жаждущему в глотке воды – это не даст мне никакого преимущества, к тому же впереди у нас еще долгий путь. Держа кружку в руке, я возвращаюсь в прихожую. Его губы приоткрываются, и он пьет, громко булькая. Этот звук эхом отражается от высокого потолка прихожей, которая по площади вполне сравнима со средней нью-йоркской квартирой-студией. Все в этом доме слишком большое, просто огромное – в том числе и лестница, сделанная из резного махагони, стекла и стали.

Я снова затягиваюсь, да так, что мои щеки едва не соприкасаются друг с другом, и набираю полные легкие дыма. Придерживать информацию, которой владеешь, чертовски приятно, и я вовсю наслаждаюсь этим ощущением. Это – как возбуждающая прелюдия к любовной близости, и я не тороплюсь, тем более что его разочарование еще больше усиливает ощущения.

Его взгляд останавливается на моем запястье, показавшемся из широкого рукава свитера, а может, на пальцах, в которых я держу «Кэмел».

– Ну и что тебе не нравится больше – моя сигарета или моя татуировка? Или твой заклинивший этический компас показывает, что и то и другое – отвратительно?

– Я просто не понимаю, как можно относиться подобным образом к… к собственному телу. – Он пожимает плечами.

– То есть тебе не нравится, когда кто-то покрывает себя картинками, но в том, чтобы надругаться над телом совсем юной девушки, ты ничего страшного не видишь. По-моему, это серьезное этическое противоречие, профессор, вам не кажется?

Нет ответа. Только его ногти громко скребут по искусственной коже подлокотников. Интересно, сам он отдает себе в этом отчет или это у него просто рефлекс? Кресло ходит ходуном и лязгает – так лязгает клетка, в которой заперто большое и злое животное, и я чувствую, как по коже бежит бодрящий холодок страха. Если он вырвется…

Одна ошибка, один неверный шаг – и мне придется плохо. Очень плохо.

Надругательство… Именно это он проделывал много‑много раз. Я знаю это твердо, но мне трудно произнести это слово вслух. Он – преступник, я – обвинитель, и все равно слово, от которого и мне, и всем нормальным людям становится неуютно, не идет у меня с языка. Пожалуй, это еще более страшное слово, чем изнасилование. Должно быть, именно поэтому оно употребляется так редко, заменяясь эвфемизмами или медицинскими терминами. Но сейчас он должен услышать его – услышать и понять, какое ужасное преступление он совершил. Я просто не имею права использовать нейтральный термин, чтобы он не подумал, будто его преступления не так уж тяжелы.

– Итак, Стивен, сколько ты готов заплатить за то, чтобы твоя настоящая жизнь так и осталась тайной? Чтобы никто никогда не узнал, как ты пользовался своим положением, чтобы регулярно насиловать школьниц, которых должен был учить?

– Не понимаю, о чем ты!..